кудрявых волос нависала над снежно-белым лбом с грацией пантеры, бросающейся на овцу. Руки его казались чуть коротковаты, но и это было искусным трюком хирурга-косметолога, что спланировал это кажущееся несовершенство, и, служа совершенству, с блеском выполнил операцию. При сопоставлении рук с несколько удлиненным торсом и сравнительно короткими ногами сразу бросались в глаза пропорции Адониса.

Третий мужчина воплощал в себе классический античный идеал мужества и красоты. Глубокие серые глаза сверкали и повелительно, и милосердно. Походка легионера и речь мудреца. Облысение ему не грозило, а прекрасное лицо то и дело озаряла улыбка.

— Никогда ничего подобного не видел, — сказал кудрявый аналитик по имени Рул.

— Похоже, это не обычный машинный подвал, — предположил вожак, которого звали Прат.

Третий мужчина, по имени Холд, осведомленно покачал головой и с легким оттенком юмора заметил:

— Точно. И надо признать, сооружение малоприятное. Неароматизируемое, грубое. — Он как-то по- женски поморщился. Впрочем, это было в его натуре, и никто из спутников не обратил внимания на кажущуюся непривлекательность этого жеста.

— Ладно, давайте вскроем, — поднимая излучатель, предложил Прат.

Двое других не ответили, что было лучшим знаком согласия, — и вожак выпустил луч. Широкая дуга превосходного салатного цвета выплеснулась и омыла дверь. В считанные мгновения дверь сплавилась по всем сторонам и красиво рухнула внутрь. Трое мужчин стали вглядываться в густую тьму.

Он созерцал. Его застали созерцающим.

Когда свет просочился из-за спин поисковиков, они и предположить не могли, что перед ними человеческое существо. В самом углу неуклюже скорчилась какая-то серая груда — огромная голова свисает вниз, а длинные руки засунуты между коленей.

Затем, когда стали видны подробности, все трое по очереди издали потрясенные возгласы. Прат оказался в комнате первым — и в его возгласе послышалась едва ли не уродливая смесь изумления и гадливости.

Когда Человек полностью обрел очертания, последовавший за вожаком Рул испустил округлый… грушевидный… вытянутый… угловатый… и разлетевшийся наконец вдребезги крик ужаса.

— Какая мерзость! — И лицо аналитика сделалось при этом непривлекательным. В высшей степени.

Холд направил фонарик в угол — и тут же отвел. Луч в своем буйном движении полностью обнажил комнату. Вот тюфяк, голые стены, небольшая миска с остатками каши, коврик на полу. Затем Холд снова осветил угол, но на сей раз направил сверкающую лужицу на самый краешек спины Человека — так, чтобы свет не падал на его лицо. На это лицо!

Огромная голова с высокой нечесаной короной почти белых волос, что расползались во все стороны и торчали двумя нелепыми пучками у висков. Крупные челюсти.

Рот — отвратительная прорезь в снежно-белой плоти. Уши, плотно прижатые к голове.

И глаза…

Глаза из пыли…

Два глубоких провала, где клубился сумрак. Сумрак разлагающихся трупов. Сумрак грозовых облаков. Сумрак самых черных мыслей — и мыслей о смерти. Глаза, что, с одной стороны, видели так глубоко — и в то же время ничего не видели. Безобразные глаза.

Мужчины подняли излучатели — и пришли в полное смятение, когда Человек зашевелился и двинулся.

В начале был свет, а потом был несвет. В начале было тепло, а потом было нетепло. И: В начале была любовь. Столь глубокая, что внутри него даже образовался маленький водоворотик. Водоворотик кружился, плескался и играл, будто женщина в теплой ванне. Любовь наполняла смыслом бытие, дарила радость легкого проникновения все глубже и глубже — к гармонии мира и отсутствию боли. Несла с собой глубокие мысли о чудесном и повседневном. Даже не верилось, насколько необъятна эта любовь и как глубоко она может проникнуть в самые потаенные места. Все это было. А потом была нелюбовь. Но на место любви не пришло ее отсутствие — там не образовалась пустота, как после ухода света и тепла. Что-то другое надвигалось — стремилось занять это место. На место любви пришла…

…уходи прочь…

…должна идти…

…уходи…

.. -пришла…

…Ненависть!

Гораздо позже, когда солнца уже сели, а луны взошли, чтобы молча и скорбно взирать на мир красоты, пришли другие. Они обнаружили три трупа таких безобразных и жалких в своей смерти, перемолотых и раздавленных ею.

Потом они взяли Человека. Вытащили его, приговаривая: 'Все он, все этот!' Много было ругани и много проклятий. Была и ненависть к нему, и понимание того, что он отщепенец. Изгой. Чудовище! Среди всей топазовской красоты Человек был само безобразие. А значит:

— Что мы с ним сделаем? Как казним?

Тогда один откликнулся. Поэт, чьи метры были точны, а метафоры ослепительны. Изящный молодой человек. С безукоризненными манерами. Именно ему выпало найти единственно верное решение. Создать красоту из безобразия, добро из зла.

Вкопали надежный столб, устремленный прямо к четверке лун, привязали к нему Человека и обложили вязанками хвороста. Потом подожгли хворост.

И смотрели, как Человек горит.

Но и тут вкралась ошибка.

Ибо Человек имел глаза из пыли — и глаза его видели то, чего видеть нельзя. А душа его была измученной и нежной душой мечтателя.

Сгорая, Человек имел дерзость кричать и плакать. Он причитал:

— Не убивайте меня! Прошу вас, не надо! Ведь я еще так многого не видел! Так много не знаю! — Он томился и тосковал по тем видениям, что уже никогда перед ним не предстанут.

Но его все равно жгли.

И все было красиво. Какой огонь! Все было хорошо.

(Вот бы он еще имел достаточно благоразумия, чтобы не кричать!)

А когда осел пепел, все растаяло — и на том месте, где были столб и Человек, образовалась правильная серебристая лужица.

Получилось очень красиво. И все вокруг было красиво.

Теперь никто не смог бы поспорить — весь Топаз был сама красота. Красота и мир.

Но в ночном небе звенели сдавленные удаляющиеся крики, которые уже не могли сгинуть бесследно. И когда перед двумя из четверки лун расходились облака, для того, кто находил в себе силы это признать, становилось ясно: глаза из пыли никуда не исчезли.

Перевод Т. Гринько. Здесь должен быть перевод Михаила Кондратьева, но в сети он не найден.