полу.

Некоторое время Костнер молчал. Ему отчаянно хотелось спросить Хартсхорна, какого цвета были у умершей девушки глаза, но он боялся услышать в ответ: голубые.

Уже взявшись за ручку двери, он заметил:

— Получается, у вас с тем автоматом сплошная полоса невезения.

Хартсхорн загадочно улыбнулся:

— Получается так. Может статься, она и дальше продолжится.

Костнер заиграл желваками.

— Это вы к тому, что я тоже могу умереть, — тогда полоса и продолжится?

Улыбка Хартсхорна застыла, будто навсегда отпечатываясь у него на лице.

— Спокойного вам сна, мистер Костнер, — произнес владелец отеля.

Во сне она явилась ему. Длинные гладкие бедра и нежный золотистый пушок на руках; глубокие, как прошлое, голубые глаза, изумительно переливающиеся, будто лиловатые паутинки; упругое тело — восхитительное тело Женщины на все времена. Мэгги пришла к нему.

'Здравствуй. Долго же я скиталась'.

— Кто ты? — растерянно спросил Костнер. Он стоял на студеной равнине или то было плоскогорье? Ветер кружился вокруг них — или только вокруг него одного? Она была само совершенство, он ясно ее видел или все же сквозь дымку? Голос ее был глубок и звучен или легок и нежен, будто ночной жасмин?

'Я Мэгги. Я люблю тебя. Я тебя ждала'.

— У тебя голубые глаза.

'Да'. — С любовью.

— Ты очень красива.

'Спасибо'. — Радостно, по-женски.

— Но почему я? Почему это случилось со мной? Ты та самая девушка, которая… ну, та, больная… та, которая?.

'Я Мэгги. Я выбрала тебя, потому что нужна тебе. Тебе уже очень давно кто-то нужен'.

Тут Костнеру все и открылось. Прошлое развернулось перед ним, и он увидел, каким он был. Увидел себя в одиночестве. Всегда в одиночестве. Увидел себя ребенком, отпрыском добрых, отзывчивых родителей, не имевших ни малейшего понятия, кто он, кем хочет быть, где лежат его дарования. Так что еще подростком он сбежал из дому — и с тех пор всегда был один, всегда в пути. Годы и месяцы, дни и часы — и никого рядом. Только случайные привязанности, основанные на пище, сексе или надуманной общности. Но никого, кому можно было бы хранить верность и безраздельно принадлежать. Так продолжалось до Сюзи, а с ней он узнал свет. Ему открылись запахи и ароматы той Весны, что всегда лежала за порогом. Он смеялся, смеялся от души и знал, что с Сюэи все наконец-то будет хорошо. И он вручил ей всего себя, открыл ей всё — все свои надежды, все тайные помыслы, все нежные мечтания. А она приняла их, приняла его, приняла все как есть — тогда он впервые узнал, что значит обрести домашний очаг, найти прибежище в чьем-то сердце. Все это оказалось теми самыми глупостями и нежностями, которые он осмеивал у других, но для него… для него они были тогда овеяны дыханием подлинного чуда.

Костнер уже долго оставался с ней, поддерживал ее, обеспечивал ее сына от первого брака — брака, о котором Сюзи никогда не рассказывала. А потом в один прекрасный день тот человек вернулся, и Сюзи, как выяснилось, всегда знала, что он вернется. То была мрачная тварь с порочным нравом и садистскими замашками, но Сюзи принадлежала этой твари — всегда и всецело. Костнер понял, что любимая воспользовалась им лишь как временной заменой, как случайным кормильцем — пока тот бродячий изверг не вернется в семейное гнездышко. Тогда Сюзи попросила Костнера уйти. Сломленный, тихо и вкрадчиво опустошенный, он ушел без всякой борьбы, ибо лишился даже способности бороться за свою любовь. Ушел и скитался по западным штатам, а под конец прибрел в Лас-Вегас, где быстро скатился по наклонной. И нашел Мэгги. Во сне, полном голубых глаз, Костнер нашел Мэгги.

'Я люблю тебя. Хочу, чтобы ты был моим. — Истина ее слов отзывалась в голове у Костнера. Мэгги принадлежала ему. Наконец хоть кто-то принадлежит именно ему, Костнеру.

— Могу я тебе довериться? Раньше я никогда не мог никому довериться. Особенно женщинам. Но мне нужен кто-то близкий. Как же мне нужен кто-то близкий!

'Это я. Навсегда. Навечно. Можешь мне довериться'.

И она стала его — вся целиком. Тело ее несло в себе истину и доверие, пылало любовью так, как ни од но из тех, что Костнеру доводилось познать прежде. Они встретились на продуваемой всеми ветрами равнине воображения, и любовь их оказалась неизмеримо полнее всех прежних увлечений Костнера. Мэгги соединилась с ним, приняла его, причастилась его крови, его помыслов, его разочарований — и он вышел очистившимся, торжествующим.

— Да, я могу тебе довериться, я хочу тебя, я твой, шептал он ей, пока они лежали бок о бок во сне, во мглистой и беззвучной неизвестности. — Я твой.

Мэгги улыбнулась — женской улыбкой веры в своего мужчину, улыбкой надежды и избавления. И тут Костнер проснулся.

Босса выкатили на прежнее место и отгородили от толпы бархатными канатами. Несколько человек уже сыграли на автомате, но ничего не выиграли.

Стоило Костнеру войти в казино, как наблюдатели сразу насторожились. Пока Костнер спал, они успели обшарить всю его одежду, выискивая проволочинки и остроги, блесны и бумеранги. Безуспешно.

Теперь Костнер направился прямо к Боссу и пристально уставился на автомат.

Хартсхорн был уже там.

— Вид у вас неважнецкий, — участливо заметил он Костнеру, присматриваясь к усталым карим глазам игрока.

— Да, есть немного. — Костнер попытался улыбнуться, но не получилось. — Странный сон приснился.

— В самом деле?

— Ага… про девушку… — Он не договорил.

Хартсхорн понимающе улыбнулся. Понимающе, с жалостью и участием.

— Девушек в этом городе хоть отбавляй. С вашими выигрышами запросто выберете подходящую.

Костнер кивнул и сунул в щель первый серебряный доллар. Потянул рукоятку. Барабаны закрутились с таким неистовством, какого Костнер и представить себе не мог, и все вдруг с воем понеслось по наклонной, когда в животе у него вспыхнул живой огонь, когда голова закачалась на тщедушной шее, когда плоть по ту сторону глаз оказалась мгновенно выжжена. Раздался страшный вопль — вопль измученного металла, вопль курьерского поезда, рвущего воздух в своем стремительном полете, вопль сотен зверьков, которых варварски потрошат и раздирают в клочья, вопль нестерпимой боли, вопль ночных ветров, что в ярости сносят верхушки нагромождений лавы. А потом пронзительный вой — безумный голос выл, выл и кричал, улетая прочь, прочь туда, к слепящему свету в конце тоннеля…

Свободна! Свободна! Рай или ад — все едино! Свободна!»

Вопль души, вырвавшейся из вечной тюрьмы, джинна, выпущенного из мрачной бутылки. И в это самое мгновение туманного и беззвучного небытия Костнер увидел, как барабаны замерли, и успел в последний раз засечь результат:

Раз, два, три. Три голубых глаза.

Но получить по чекам ему уже было не суждено.

Толпа взревела в один голос, когда Костнер стал клониться набок и рухнул лицом вниз. Окончательное одиночество…

Босса убрали. Нежелательное соседство. Слишком многих раздражало само его присутствие в казино. Тогда его сняли. И отправили фирме-изготовителю с недвусмысленным предписанием пустить автомат в переплавку.

Пока Босс не попал в руки мастера-литейщика, который уже собирался запустить машину в плавильню, никто так и не удосужился обратить внимание на зафиксированный в окошечках результат