– Не знаю, – говорю я.

– Что произошло? Она в порядке? – смеется он. – Переживаешь?

Пожимаю плечами. Пытаюсь закурить, и, к моему удивлению, на ветру с легким снегом спичка не гаснет.

– Она мне сильно нравилась.

Тим молчит, но потом спрашивает:

– Тогда почему же ты не заплатил?

Он не смотрит на меня. Тут я заржал.

– Она мне, конечно, нравилась, но не настолько, – говорю я и сажусь в машину.

Всю ночь не спал, нюхал кокс с девчонкой, которую подцепил в «Пабе», она одно лето проработала у отца. Утром идем в кафе в городе (еда там просто ужас: пирог сырой, улитки консервированные, «кровавая Мэри» пресная), меня еще прет, и я совершенно не голоден. Вид у меня такой нездоровый, что я не снимаю темных очков. Мы стоим в дверях и ждем столик, сервис действительно жуткий, и кто бы ни был дизайнером – явно без лоботомии не обошлось. Девчонка ходит по залу и опускает четвертак в джукбокс. Официантка продолжает меня запенивать. Где-то я ее видел. Talking Heads играют «And She Was»[38], потом старый добрый Фрэнк начинает петь «Young at Heart»[39], и меня изумляет разброс в ее вкусах. Неожиданно девчонка, с которой я типа недолго встречался прошлым летом, подходит ко мне и тихо плачет – вот уж этого не хватало. Она смотрит на меня и говорит: «Ты не представляешь, как мне тяжело тебя видеть». И кидается мне на шею, крепко обнимает. Я только говорю: «Так, секундочку».

Это богатенькая телочка с угла Парк-авеню и 80-й, которую я типа поебывал в прошлом семестре, типа симпатичная, в постели что надо, хорошее тело. Она машинально прощается с парнем, с которым пришла, но тот уже сцепился языком с вроде бы знакомой официанточкой. Девчонка, которая работала на моего отца и у которой весь кокс, уже с каким-то городским около джукбокса, и я мог бы снюхать еще грамм, но эта девчонка, Лора, уже взяла меня за руку и выводит за дверь «Брассери». Но, наверное, так даже лучше. Мне по-любому надо где-то остановиться, впереди ведь длинное, холодное Рождество.

Возвращаюсь к себе в комнату. Последний день. Все собирают вещи. Обмениваются адресами. Распивают прощальные кеги. Напившись, дрейфуют по заснеженному кампусу. Я наталкиваюсь на Пола, когда он выходит из Кэнфилда.

– Привет, – говорю удивленно, смущенно. – Как поживаете, мистер Дентон?

– Лорен, – так же робко произносит он. – Как поживаете, мисс Хайнд?

– Нормально, – говорю.

Мы стоим, обоим неловко.

– Так… Где вы сейчас? – спрашиваю я. – По-прежнему… на театральном?

Он стонет.

– Да. Полагаю. А вы? Все так же на живописи?

– На живописи. Ну, на поэзии. Ну, на самом деле – на живописи, – замялась я.

– Так где же? – смеется он. – Решайтесь.

– На междисциплинарном, – выкарабкиваюсь я.

Наступает долгая пауза, и я вспоминаю очень отчетливо, как глупо выглядел Пол, когда был первогодкой: футболка PiL под свитером от Джорджо Армани. Но его я тоже все равно любила, потом. Когда мы познакомились? Не помню ничего, кроме того, что у него в комнате играла кассета Джоан Арматрейдинг; мы оба курим, говорим, ничего интересного, ничего важного, просто запоминающиеся флешбэки. Он выводит нас из транса:

– Так, и какие же планы?

Я думаю о том, что сказал Виктор, когда нашел меня в «Брассери» перед тем, как отправился взять в городе машину напрокат.

– В Европу, думаю. Не знаю. Наверное, в Европу поеду.

Я была б не против закончить разговор прямо сейчас, ведь приятно было просто побыть рядом с Полом, послушать, как он говорит, – но это было бы грубо и слишком значительно.

– Европа большая, – говорит он; очень дентоновский пассаж.

– Да уж, конечно.

Постояли еще. Снег все идет и идет. Неожиданно зажигаются фонари, хотя еще только начало четвертого. Нас обоих это смешит. Я почему-то вспоминаю тот вечер в кафе, когда он смотрел на меня; как помрачнело его лицо; был ли он все еще в меня влюблен? Ревновал ли к другим, с которыми я была? Я чувствую, что должна как-то все сгладить.

– Ты ему действительно нравишься, – говорю. Он сначала не понимает, о чем речь, а поняв, смущается.

– Да? Здорово. Это здорово.

– Нет, – говорю, – в самом деле.

Пауза, затем он спрашивает:

– Кому?

– Ты знаешь, – смеюсь я.

– О… – Он притворяется, что понимает. – У него приятная улыбка, – в итоге соглашается он.

– О да. Это точно, – соглашаюсь я.

Это даже нелепо, но настроение у меня улучшилось, и через полчаса вернется Виктор и мы уедем вдвоем. Я не буду рассказывать ему про аборт. Не нужно.

– Он много говорит о тебе, – говорю я.

– Ну, это… – Он нервничает и не знает, что сказать. – Прекрасно. Я не знаю. Вы оба все еще…

– Ну, нет. – Я трясу головой. – Никоим образом.

– Понимаю. Еще пауза.

– Ну, приятно было тебя повидать, – говорю я.

– Точно. Очень жаль, что нам не удалось поговорить после того, хоть когда-нибудь, – говорит он, краснея.

– Ну конечно, – говорю.

Он имеет в виду сентябрь; пьяная грустная ночь у него в комнате.

– Это было безумие, – говорю я, тряся головой, и повторяю: – Да. Безумие.

Кто-то играет в летающую тарелку на снегу. Слежу за игрой.

– Слушай, – начинает он, – это ты оставляла записки у него в ящике?

– В чьем ящике? – Не понимаю, о чем это он.

– Я думал, ты оставляла записки в его ящике, – говорит он.

– Ни в чьем ящике я не оставляла записок, – говорю. – Какие записки?

– Я вытащил несколько записок из его ящика, думал – твои, – говорит он со страдальческим выражением.

Я изучаю его лицо.

– Нет. Это была не я. Не угадал.

– Не говори ему, – говорит он. – Или расскажи. Какая разница.

– Это все равно ничего не изменило бы, – говорю я.

– Ты права, – без раздумий соглашается он.

– Для таких, как он, это ничего не значит, – говорю я; или для таких, как мы, но это лишь внезапная мысль, и она быстро пропадает.

– Ты права, – повторяет он.

– Не хочешь зайти? – спрашиваю. – Я ничем особо не занята.

– Нет, – говорит он, – мне надо собираться.

– Слушай, у тебя есть мой адрес?

Мы обмениваемся адресами, от снега расплываются чернила на задней обложке журнала, который он держит. Страницы моей адресной книжки намокают. Мы пристально смотрим друг на друга еще раз перед