Роджер поднимает голову.

— Ах ты черт — вот они, ублюдки. Только спокойно.

— Твою, на хуй, мать, — вздыхаю я. — Да я спокоен.

— Почаще это себе говори и опусти рукава.

— Я начинаю понимать, что ты утоп в моей жизни по уши, — замечаю я, опуская рукава.

В кофейню входят четыре музыканта из «Английских цен». С каждым юная, красивая японка в мини- юбке, футболке и розовых кожаных ботинках. Солист тоже очень юный, даже моложе японок, платиновые волосы торчат во все стороны кляксой, у него ровный загар, крашеные ресницы, красная подводка на веках, он весь в черной коже, а на запястье — шипастый браслет. Мы пожимаем друг другу руки.

— Эй, отец, я всю дорогу твой поклонник, — произносит он. — Всю дорогу, отец.

Остальные угрюмо кивают. Я не в состоянии улыбнуться или кивнуть. Мы все сидим за большим стеклянным столом, и девушки-японки таращатся на меня и хихикают.

— А где Гас? — интересуется Роджер.

— У Гаса мононуклеоз, — солист оборачивается к Роджеру, не отводя взгляда от меня.

— Надо бы ему цветочков послать, — говорит Роджер.

Солист поворачивается ко мне.

— Гас — это наш барабанщик, — объясняет он.

— А-а, — говорю я. — Это… хорошо.

— Суси? — предлагает им Роджер.

— Нет, я вегетарианец, — отвечает солист. — И вообще, мы уже завтракали в «СпагеттиОс».

— С кем?

— С одним важным студийным начальником.

— Эх, — говорит Роджер.

— В общем, отец, — солист вновь обращается ко мне, — я, как бы, это — слушал твои пластинки — ну, пластинки группы, — сколько себя помню. Уже, как бы, ну, давно, и я не ошибусь, если скажу, что вы на нас оказали… — Он умолкает, и выговорить следующее слово ему непросто: — Воздействие.

Остальные «английские ценники» кивают и хором бормочут.

Я пытаюсь заглянуть солисту в глаза. Выдавить: «Замечательно». Все молчат.

— Эй, — говорит солист Роджеру. — Он чего-то это… блеклый какой-то.

— Ага, — соглашается Роджер. — Мы вообще-то его так и зовем — Метрополутон.

— Это… круто, — понимающе отвечает солист.

— А ты, мужик, кого слушал? — спрашивает один «ценник».

— Когда? — Я обескуражен.

— Ну типа в детстве, в средней типа школе, все такое. Влияния, мужик.

— Ой… кучу всего. Ну, я вообще-то не помню… — Я панически смотрю на Роджера. — Я бы лучше не говорил.

— Хочешь типа, чтоб я повторил вопрос, мужик? — спрашивает солист.

Я лишь парализованно смотрю на него, не в состоянии двинуться.

— Се ля жизнь, — наконец вздыхает солист.

— Капитан Бифхарт[56], «Ронеттки»[57], анти-истэблишментские страсти, все такое, — жизнерадостно перечисляет Роджер. — Скажи мне, кто твой друг. — Лукаво хихикает, за ним хохочет, гавкает прямо, солист — это команда засмеяться остальным «ценникам».

— Отличные девчонки.

— Да, сэр, — льстиво и монотонно говорит один. — Ни бельмеса не смыслят по-американски, но ебутся, как кролики.

— Смыслишь? — обращается солист к сидящей рядом девчонке. — Хорошо ебешься, сука? — спрашивает он и кивает с выражением глубокой искренности на лице. Девушка разглядывает лицо, видит кивок, улыбку и улыбается в ответ беспокойно и невинно, кивает, и все гогочут.

Солист, кивая и улыбаясь, обращается к другой:

— Нехило отсасываешь, а? Любишь, когда я жирным, кожистым хуем тебя по лицу бью, сука ебанутая?

Девушка кивает, улыбается, оборачивается к другой, и вся группа смеется, Роджер смеется, и японки смеются. Я смеюсь, снимаю наконец очки, чуть расслабляюсь. Наступает тишина, и каждый из нас на минуту предоставлен собственным тревогам. Роджер советует ребятам заказать чего-нибудь выпить. Японки хихикают, поправляют розовые ботиночки, солист косится на мою забинтованную руку, и в этой наивной кривой улыбке, в дымке фотосессии, в гостинице Сан-Франциско, в бесчисленных долларах, в следующих десяти месяцах я вижу себя.