— Девушка… исчезла.

Внезапно у меня перехватывает дыхание, и тут воспоминания начинают сыпаться из меня: исчезновение Марины, ночь, которую мы провели вместе, фотографии похожего на меня парня, которые я нашел в ее сумочке, сделанные на концерте Wallflower, в «Sky Bar», на фотосессии для Брижит Ланком, зуб, вонзившийся в стену ванной комнаты, следы крови за туалетом, ее имя, отсутствовавшее в бортовой ведомости, фальсифицированные фотографии ужина с Уоллисами.

Джейми уже не смотрит на меня:

— Какого числа это произошло?

— Какого числа… что?

Джейми уточняет. Какого числа я наткнулся на Марину в тумане? Какого числа мы ввалились вместе в мою комнату? Какого числа я был пьян как свинья? Какого числа кто-то ходил по моей комнате и шарился в ящиках, пока я спал? Я сказал ей.

— Как ее звали, Виктор?

— Что? — спрашиваю я, внезапно теряя нить.

— Как ее звали, Виктор? — повторяет свой вопрос Джейми.

— Ее звали Марина, — вздыхаю я. — Какое это имеет значение?

— Фамилия Марины, случайно, была не… — Что-то обрывается в горле у Джейми, и ей приходится сделать глубокий вздох, чтобы закончить фразу: — Кэннон?

Оттого что кто-то другой произнес при мне ее имя, в голове у меня проясняется, и я вспоминаю:

— Нет, не Кэннон.

— А как тогда? — спрашивает она голосом, в котором звучит ужас, заставляющий меня произнести отчетливо:

— Ее звали Марина Гибсон.

Джейми внезапно прижимает руку ко рту и отворачивается — жест, которого не было на репетиции. Когда я неуверенно подхожу к кровати и нежно поворачиваю ее лицо к себе, невероятное выражение ужаса в ее глазах заставляет меня отпрянуть. Джейми выскакивает из постели и устремляется в туалет, захлопнув за собой дверь. Затем оттуда доносятся сдавленные рыдания, приглушенные полотенцем. Поскольку постель освободилась, я ложусь в нее и созерцаю потолок, а отблески от клипа группы Bush пляшут у меня на лице. Я делаю телевизор громче, чтобы не слышать звуков, доносящихся из туалета.

Тамми и я сидим на скамейке возле Лувра у главного входа рядом со стеклянной пирамидой, к которой прямо сейчас выстраивается длинная очередь из японских студентов. Откуда-то играет легкая музыка, и мы оба в темных очках, и на Тамми — Isaac Mizrahi, а на мне — черная Prada, и мы курим сигареты в ожидании режиссера и сдержанно обсуждаем один модный ресторан, в котором мы вместе пили «Маргариту» с добавлением ликера «Midori». Я постоянно принимаю ксанакс, а у Тамми — отходняк после героина, который она принимала вчера, и волосы ее обесцвечены пергидролью, и когда один из киношников, протягивая нам дымящиеся чашки с капуччино, задает мне какой-то вопрос, я говорю: «У меня по этому поводу нет вообще никакого мнения».

А затем я, пытаясь развеселить Тамми, рассказываю ей о том, как в последний раз принимал героин, и о том, как мне едва удалось проснуться на следующее утро, и о том, как я затем выпил кока-колу и тут же всю ее выблевал, причем из нее даже газ не успел выйти, так что весь унитаз был полон пены. Тамми же бубнит под нос, повторяет свои деревянные реплики насчет наших «отношений». Мы снимали эту сцену с утра уже четыре раза, но Тамми сегодня очень рассеянна и все время забывает то, что она должна сделать или сказать, придавая тем самым трагическую окраску тому, что должно выглядеть как невинный обмен репликами, потому что она думает о сыне французского премьера, а вовсе не о Брюсе Райнбеке, которого мы, по идее, должны обсуждать в этой сцене. Плюс наша интернациональная съемочная группа говорит на разных языках, так что на всех совещаниях необходимо присутствие переводчиков, а режиссер постоянно жалуется на то, что подготовительный период был слишком коротким, к тому же сценарий требует доработки. Пришлось нанять репетитора, с которым мы обсуждаем мотивацию, делаем упражнения по развитию эмоциональной памяти, занимаемся дыханием. Машинально я замечаю, что фонтаны, окружающие пирамиду, сегодня не работают.

Режиссер приседает рядом с нами, наклоняется, изо рта у него вырываются клубы пара.

— Предполагалось, что эту сцену вы сыграете, гм, очень нежно, — объясняет он, опуская темные очки. — Вы оба любите Брюса. Вы не хотите сделать ему больно. Брюс — твой жених, Тамми. Брюс — твой лучший друг, Виктор. — Режиссер выдерживает многозначительную паузу. — Но ваша любовь, эта захватившая вас обоих страсть, слишком сильна. Вы больше не можете хранить ее в тайне от Брюса. Я бы настаивал именно на том, что времени ждать больше не осталось — вы все поняли, дорогуши?

Тамми молча кивает, сжав кулаки. Я говорю режиссеру:

— Я согласен.

— Я знаю, — говорит режиссер. — Это хорошо.

Затем режиссер отходит от нас и недолго совещается с оператором Феликсом. Я поворачиваюсь к Тамми, и тут кто-то выкрикивает: «Мотор!» Микрофон на «журавле» тут же повисает у нас над головами.

Мне приходится улыбнуться и протянуть руку, чтобы прикоснуться к руке Тамми. Ей приходится улыбнуться мне в ответ, что дается ей с некоторым трудом.

— Холодно, — говорит она, дрожа.

— Да, — отвечаю я. — А тебе мерзнуть нельзя.

— Пожалуй что нельзя, — говорит она безразлично. — Извини меня за вчерашний вечер.

— Где Брюс? — спрашиваю я. — Что за дела, зайка?

— Ох, Виктор, перестань, пожалуйста, — вздыхает Тамми. — Он уехал в Афины. Я не хочу, чтобы он когда-нибудь вновь вставал между нами. Я расскажу ему все, когда он вернется назад. Все, я тебе обещаю.

— Он уже и так все подозревает, — говорю я. — Какое это теперь имеет значение?

— Если бы я только могла повернуть время вспять, — говорит она, но в голосе ее не слышно особой печали.

— Могу ли я поверить в волшебство в твоем дыхании? — я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее.

— Ты знаешь, что ты можешь.[116]

Режиссер восклицает:

— Стоп!

Он подходит к нам и снова приседает рядом с Тамми.

— Зайка, — спрашивает он, — с тобой все в порядке?

Тамми не в состоянии даже кивнуть головой, она молча пытается почесать какое-то место у себя на спине, до которого не может дотянуться.

— Все дело в непринужденности, зайка, — говорит он, снова опуская свои темные очки.

Тамми фыркает, говорит: «Я знаю», но она не знает, к тому же она дрожит слишком сильно для того, чтобы продолжать съемки, поэтому режиссер отводит ее в сторонку, и пока они уходят подальше от съемочной группы, видно, как Тамми продолжает кивать головой, пытаясь прийти в чувство. Стуча зубами, я закуриваю сигарету, покосившись на Сену, повсюду в воздухе пахнет дерьмом, Лувр тянется рядом с нами, длинный и скучный, затем мое внимание привлекает проезжающий мимо «СААБ» с пуделем, восседающим на месте пассажира. У меня снова затекла нога.

Тамми продолжает бросать на меня взгляды, чтобы убедиться, что я не забыл о графике, но я помню и уже сверяю время по часам, которые мне вручил вчера вечером один из членов французской съемочной группы.

Это электронные часы, и на них 9:57.

Кто-то из французской группы проносится мимо на роликовых коньках, затем притормаживает, чтобы я заметил его, кивает и окончательно уносится прочь.

Я встаю, выкидываю сигарету, подхожу к стулу режиссера и беру лежащий за ним черный рюкзачок от Prada.