правды, она, эта идея, вначале рисует самостоятельную жизнь доброго молодца завидными красками: он наживает деньги, друзей; честь его, как река течет. «Другове к молодцу прибивалися, род племя причиталися…» Все у него есть, но нет у него главного, нет воли, а из родительской воля — опеки он ушел, стало быть, потерял точку опоры и за это самое и должен быть наказан злою долею. В этом и заключается вся его вина — ослушание родительское. Повесть ничего другого и не думает изобразить, как одно назидание, что вышедший из родительской води молодец всегда падает. Его друг, названный брат, заводит его в избу кабацкую. Не хочется молодцу друга ослушаться; принимается он за питья за пьяные и просыпается обобранным до нитки. В лохмотьях, стало срамно молодцу появитися к своему отцу и матери, и к своему роду и племени, и к своим прежним милым друзьям. Пошел он на чужую сторону; попадает на пир к добрым людям, рассказывает свое ослушанье родительское: «ослушался я отца своего и матери, благословенье мне от них миновалося; Господь Бог на меня разгневался… Отечество мое потерялося, храбрость молодецкая от меня миновалася!» Он, таким образом, теряет свое достоинство; в собственных глазах, он становится ничтожным. Он просит добрых людей научить, как жить на чужой стороне, в чужих людях. Добрые люди, т. е. само общество, эта чужая сторона, поучают его так: не буди ты спесивь на чужой стороне: покорися ты другу и недругу, поклонися ты стару и молоду, будь скромен, нельстив и не лукав, смирение ко всем имей, с кротостью держися истины с правдою… то тебе будет честь и хвала великая… Таковы требования жизни в обществе, которое иначе не представлялось исполненному родовой идеи уму, как чужою стороною.

На чужой стороне стал жить молодец, умеючи; от великого разума наживал он живота (богатства; больше старого. Словом сказать, самостоятельность его стала несомненною. Он задумал жениться, срядил честный пир отечеством и вежеством и на пиру похвастался, что стал совсем независим, — наживал де я живота больше старого. А всегда гнило слово похвальное, похвала живет человеку пагуба! За эту похвалу, а, в сущности, за сознание своей независимости и свободы, которое, по естественным причинам, личность не могла не высказать, за это ей готовится пагуба, готовится кара в образе Горя-Злосчастия. Подслушало Горе-Злосчастие хвастанье молодецкое, само говорит таково слово: не хвались ты, молодец, своим счастием, не хвастай своим богатством; бывали люди у меня, Горя, и мудрее тебя и досужее, и я их, Горе, перемудрило: учинися им злосчастие великое; до смерти со мною боролися; во злом злосчастии позорилися…

Вот судьба, ожидавшая всякую личность, которая высвобождалась из родовой опеки, которая отрывалась от родового корня, которая теряла свое отечество. Это судьба ребенка — сироты, брошенного на произвол случайностей. Так личность и понималась нашим древним веком, когда она устремлялась жить, как себе любо. Индивидуальной жизни, индивидуальных стремлений вовсе не существовало в его сознании. Жизнь родом, а не личностью, жизнь в круговой зависимости и в круговой опеке — это жизнь правильная и счастливая. Жизнь, отделившаяся от своего целого, естественно, жизнь неправильная, не обстоятельная; жизнь горя-злосчастия, которого «гнездо и вотчина в бражниках». В действительности так, большею частью, и бывало. Оторвавшаяся от родного союза личность разумеется, очень редко могла выдержать борьбу с случайностями самостоятельного житья-бытья, ибо выходила она на эту борьбу, в самом деле, глупым, малым ребенком, т. е. с ребяческим воспитанием своей воли. Поэтому, Горе-Злосчастие и становится олицетворением личной свободы человека, живущего на своих ногах, без всякой опеки. Образ Горя-Злосчастия есть образ свободной личности, начертанный нравственным учением века, в назидание молодому поколению. От этой кары никуда нельзя было уйти. Горе-Злосчастие неизменно приводило молодца к бражничеству, соблазняло его безответственною жизнью нагих-босых и преследовало его всюду.

Прожившийся молодец идет в чужудальну сторону, встречает на пути реку, а за перевоз заплатить нечего. С тоски и с голоду он хочет лучше в реке утопиться.

Полощи мое тело, быстра река! Ино ежьте, рыбы, мое тело белое! Ино лутчи мне жития сего позорного! Уйду ли я у горя злосчастного! Но воскликнуло Горе: стой ты, молодец, меня, Горя, не уйдешь никуды! А в горе жить — некручинну быть! а кручинну в горе погинути! Спамятуй, молодец, житие свое первое: и как тебе отец говорил, и как тебе мати наказывала; очем тогда ты их не послушал? Не захотел ты им покоритися, постыдился им поклонитися, а хотел ты жити, как тебе любо… а кто родителей своих (на добро) учения не слушает, того выучу я, Горе злосчастное. Покорился молодец Горю нечистому, поклонился Горю до сыры земли.

Покорность и здесь награждается тем, что молодца перевозят даром через реку. Добрые люди напоили, накормили его, сняли с него одежду кабацкую и дали ему платье крестьянское, да и присоветовали ему идти на свою сторону, к своим родителям, проститься (помириться) с ними, взять от них благословение родительское. Пошел молодец в свою сторону; но горе наперед зашло, везде его встречает. Ты стой, не ушел добрый молодец! не на час я к тебе горе злосчастное привязалося… Полетел молодец соколом, полетел сизым голубем, побежал молодец в поле серым волком, стал в доле ковыль-трава, пошел в море рыбою: — везде горе готовило ему напасть напрасной смерти. Наконец оно научает молодца богато жить — убити и ограбить, т. е. сделаться разбойником. Но молодец вспоминает спасенный путь и уходит в монастырь, постригатися. Горе остается у святых ворот, к молодцу вперед не привяжетца».

В этом подвиге молодца вполне и высказалась даже историческая правда, что единым исключительным прибежищем для индивидуальной жизни был монастырь, к которому, по этой причине, всегда и стремилась, искавшая себе спасения, наша допетровская личность.

Хотя мы и видим, что эта назидательная повесть олицетворяет свою кару Горя-Злосчастия, как бы исключительно за ослушание родительское; однако, необходимо помнить, что отношение родовой опеки к свободе личности никогда иначе и не могло выразить своих положений, как в этой частной форме, которая, в сущности, была общею формою всяческой опеки. Об этом свидетельствует даже и сама повесть; изобразивши в начале происхождение и общую характеристику человеческого рода, она обозначает это свое введение к повести общею чертою: таково рождение человеческое «от отца и от матери», т. е. таково происхождение и свойство человеческой природы.

«Ино зло племя человеческо: вначале пошло непокорливо; ко отцову учению зазорчиво; к своей матери непокорливо, и к советному другу обманчиво. А се роди пошли слабы, добру-божливи [13]; а на безумие обратилися и учали жить в суете… А прямое смирение отринули. И за то на них Господь Бог разгневался; положил их в напасти великия… все смиряючи нас, наказуя и приводя нас на спасенный путь».

Таким образом, главным мотивом повести остается все тот же, общий во всей поучительной литературе, мотив смирения, покорения, послушания, с отрицанием всякой непокорливости и гордости, именем которой, как мы заметили, обозначалось и все самостоятельное в действиях человеческой личности. В этом отношении повесть о Горе Злосчастия есть только поэтическое воспроизведение основных учений Домостроя.

К каким же практическим результатам приводили все эти поучения и наказания, как эта теория являлась в практике, какую личность, с каким характером воспитывал и выпускал на общественную деятельность этот домашний, семейный строй жизни? Иначе сказать: какую личную волю приготовлял для общества наш древний Домострой?

Мы видим, что с одной стороны, в лице старшего, он воспитывал, утверждал и освящал самый безграничный произвол, стало быть, полную необузданность води. С другой стороны, в лице каждого младшего, он воспитывал, утверждал и освящал беспрекословное покорение и послушание, безграничное принижение личности, полное детство и раболепство воли. Между этими двумя крайностями, мы не видим ни какой средины.

Родительская опека, как единая нравственная сила, державшая весь строй нашего древнего общества, и помимо писанного учения, по естественной причине, должна была водворит в умах непреложное убеждение, что воля старшего есть закон для младших. Это была сама сущность родительской власти, вытекавшая из естественных, непосредственных отношений отца к своим детям. Разумное начало, утверждавшее такие отношения, основывалось на том факте, что физически малолетний, в действительности, не способны еще руководиться своею незрелою и потому глупою, неразумною волею. Ребенок иначе и не мог обнаруживать свою волю, как только по детски, неразумно;