Оробете перевернул страницу и полностью ушел в формулы.
— Сенсация за сенсацией, — шептал он, — и понимать все труднее. Аксиомы — мои, и анализ разворачивается так, как я и чувствовал сначала, как только открыл двойственность теории Гёделя. Но при этом столько нового…
— Только не для тебя нового, — вклинился Альбини. — Если хочешь знать, только теперь, имея на руках эту брошюру, математики, с которыми я консультировался, смогли разобрать часть твоих физико- математических выкладок, зарегистрированных магнитофоном, пока ты спал.
— После правдивых прививок, — с улыбкой уточнил Оробете.
— Именно. И это означает, что
— Это не первое научное открытие, сделанное во сне, — заметил Оробете.
— Но что еще интереснее, — продолжал Альбини, — и это уже настоящий курьез: у твоей «записки» нет конца. Взгляни еще раз на выходные данные: Bulletin и так далее, страницы триста двадцать пять — триста сорок один. А теперь загляни в конец. Последняя страница — триста тридцать семь.
Оробете проверил и побледнел.
— Ив самом деле… И это не ошибка в нумерации, потому что последняя фраза не окончена: «Une des premieres consequences serait…»[72] Что бы это могло значить? Как это получилось?
Альбини впился в него глазами, потом перевел взгляд на профессора, улыбнулся.
— Если ты посмотришь внимательно, то увидишь, что последние четыре странички, то есть два листка, вырваны.
Оробете рассеянно провел пальцами по корешку брошюры.
— Я подумал было, — продолжал Альбини, — что мне попался негодный экземпляр. Кто-то в типографии или где-то еще случайно вырвал два листка. Но я обзвонил всех, кто получил «Записку» сегодня утром, и все в один голос заявляют, что и у них два последних листка вырваны.
— Вот почему наш сегодняшний гость во что бы то ни стало хотел… — начал было профессор.
— Именно, — перебил его Альбини. — Все до единого экземпляра, которые к нему попали, были без концовки.
Оробете приложил ладонь ко лбу.
— Но тогда?.. — прошептал он и безвольно откинулся на подушку. Альбини еще раз переглянулся с профессором и разочарованно встал.
— Тогда, по мнению специалистов, его нельзя пустить в ход, это уравнение. Оно не доделано.
Профессор нагнулся над постелью.
— Не думаю, что больной вас слышит. Он уснул…
Он давно чувствовал чье-то чужое присутствие в комнате и наконец усилием воли проснулся. У его постели, в ногах, стояла какая-то женщина с грустным взглядом.
— Мама, — прошептал он, приподнимая голову с подушки. — Не бойся, они меня не убьют!
Женщина глядела на него неотрывно и молчала.
— Не бойся, родная, — повторил он, протягивая к ней руки. — Меня не убьют…
Легкая улыбка чуть тронула лицо женщины.
— Ты очень изменилась с тех пор, как ушла, — сказал он. — И все-таки это ты. Мама.
От улыбки лицо женщины неуловимо менялось. Оробете прикрыл глаз правой рукой и смолк, трудно дыша. Потом решился и резко отнял руку. Женщина неподвижно стояла на том же месте, глядя на него с любовью и жалостью. Да, с жалостью, понял Оробете, заметив тихие слезы на ее щеках.
— Не надо, не бойся, — повторил он в смятении. — Я же сказал, меня не убьют… — Он провел рукой по лицу. — Но как ты изменилась! Ты похожа на Божью Матерь! На икону Божьей матери из Белой Церкви… Или нет… или нет…
Лицо женщины вдруг засветилось изнутри, и еще ярче засверкали на нем, сквозь улыбку, слезы. Ее взгляд излучал такую мощь, что он не выдержал и склонил голову.
— Почему ты не хочешь мне ничего сказать? — спросил он шепотом. А когда поднял голову, содрогнулся и осенил себя крестом.
— Это не ты, мама, — прошептал он. — Это образ Божьей Матери. Такого еще никто на свете не видел. Одна. Во весь рост. Неподвижная… Только слезы живые, только слезы.
Но снова неуловимо сдвинулись ее черты, и Оробете зажал рукой рот, чтобы не крикнуть, не позвать сестру. Застывшая, как статуя в золотом сиянии, она была похожа теперь на средневековую Мадонну; он видел такую в альбоме, который его сосед по комнате купил в канун Рождества у антиквара. Только слезы все текли, поблескивая перламутром.
— Madonna Intelligenza! — вскричал он, счастливый, и снова перекрестился. — Сбылось, маэстро! Мудрость, любовь и бессмертие… Но слезы, Мадонна, откуда эти слезы?
В тот же миг свет отхлынул от лица женщины, а улыбка незаметно увяла.
— Ты меня не узнал, Прекрасный-витязь-весь-в-слезах! — тихо проговорила она, делая шаг к нему. — А ведь прошло не так уж много лет. Восемь, девять? Быстро же ты меня забыл! Помнишь, как ты дулся, когда у нас во дворе все хором кричали:
Это тебе не нравилось, — продолжала она, подступая еще не шаг. — Но не нравилось и когда я звала тебя Прекрасный-витязь-весь-в-слезах.
— Ах, так вот ты кто! — заволновался Оробете. — Иринел! Иринел Костаке… Но как ты сюда попала?
— Я здесь работаю, недалеко от тебя, на том конце коридора. В ночную смену, с полуночи… Прекрасный-витязь-весь-в-слезах, — повторила она. — Таких красивых глаз я больше не встречала.
— Не помню, не помню, — сказал Оробете. — Так мне было на роду написано… Но зачем они хотят меня убить? — вдруг вскинулся он. — Не то чтобы я боялся смерти. Напротив. Но я еще не все сказал. И я не имею права уйти, пока не скажу, что нас ждет.
— Каждый знает, что его ждет, — прошептала Иринел, смахивая слезы.
— Иринел! — вскрикнул Оробете. — Попроси их отпустить меня хотя бы на месяц — на два, мне нужно кое-кого найти. Клянусь могилой моей матери, что вернусь, как только его найду, передай им. Будет трудно, потому что тут не обойтись одной физикой и математикой, тут нужно еще и воображение, поэзия, мистика… Будет трудно, — повторил он, превозмогая внезапную усталость, — но я его найду. Скажи им, чтобы они меня выпустили! Это очень важно. На карту поставлена наша жизнь. На карту поставлено
Тут он увидел, как в палату входит доктор Влэдуц, и в изнеможении откинулся на подушку.
— Что он говорит?
— Бредит, — шепнула сестра, не отрывая взгляда от юноши. — Вы послушаете на пленке, — добавила она, украдкой отирая уголки глаз. — Что-то про Божью Матерь и про какую-то девушку, Иринел, в которую он был влюблен…
— Сколько минут прошло со второй инъекции?
— И пяти не прошло.
Оробете блаженно улыбнулся. Его так и подмывало сказать: «Совершенно верно, четыре минуты и восемнадцать секунд». Но зачем говорить? К чему?
Он знал, что на него смотрят, но притворился, что спит.
— Его нельзя разбудить? — услышал он голос Альбини, потом его же шепот: — Укольчик кофеина
