не морочил Александру Сергеевичу голову.

Но вышло так, что у меня, робко сторонившегося знаменитостей, оказалось довольно много прославленных друзей. Порой очень прославленных! Такой вот парадокс.

Что—то получилось само собой. Учился в Литературном институте, а рядом, на курс старше или младше, учились обычные студенты, поэты и прозаики, писавшие хорошо, или средне, или совсем не очень. И мы дружили просто по единству места, как дружат ребята с одного двора. Возникла рядовая студенческая компания: встречали вместе праздники у Наташки, потому что все остальные жили в огромных неухоженных коммуналках. И у всех у нас были только имена: Вовка, Женька, Робка, Наташка, Фазиль. Тех, кто был постарше, называли уважительней, но все равно на «ты»: Володя, Сережа, Юля, Гриша. Но прошло каких —нибудь лет десять, и фамилии ребят из нашей компании узнала вся страна: Евтушенко, Рождественский, Соколов, Дурова, Искандер. А те, что постарше, прошедшие фронт, стали мэтрами и классиками: Тендряков, Орлов, Друнина, Бакланов. Ну, что тут скажешь – повезло мне, и все.

Везло и потом. С Сашкой Ароновым случайно встретился у знакомой девочки, с Володей Высоцким – на дне рождения у Гарика Кохановского, с Роланом Быковым три недели мотались по Болгарии в какой—то творческой поездке, и он с обычной своей щедростью зачислил меня в друзья. С Риммой Казаковой поругались в Коктебеле, но потом выяснилось, что жить друг без друга можно, но плохо.

С одним из самых близких по жизни людей получилось, вообще, фантастично. Как—то позвонил практически незнакомый человек и заявил примерно следующее:

– Моя фамилия Приставкин. Мне сказали, что ты написал хороший роман. Но мне кажется, ты из тех людей, которые сами никогда ничего не добьются. Можешь дать мне рукопись?

Я, заикаясь от неожиданности, ответил, что, конечно, могу. Дня через три Толя снова позвонил и сказал:

– Про роман говорить не буду, ты сам знаешь, что написал. Можешь дать еще один экземпляр?

А через две недели Приставкин, снова по телефону, сообщил, что мой роман «Остановиться, оглянуться» принят к печати в толстом журнале и, независимо от этого, получит премию имени Николая Островского. Правда, в конце концов, я, как один из организаторов концерта Галича в Академгородке, в журнале не напечатался и премию не получил, зато приобрел друга уникальной верности и надежности: роли Приставкина в общественной жизни менялись сильно, но сам он не менялся никогда.

С Виталием Коротичем, когда он был знаменитым редактором знаменитого «Огонька», на мой взгляд, лучшего тонкого журнала за всю историю России, был знаком шапочно. Но позже, когда он, поработав в Америке, вернулся домой, я увидел беседу с ним в какой—то тихой телевизионной программе и понял, что преступно не использовать на благо отечества такие блестящие мозги. Позвонил ему – и почти сразу оказалось, что дружить нам просто на роду написано.

Случайно вышло и со Шмелевым. Эту фамилию я узнал одновременно со всей страной: именно со статьи «Авансы и долги» в «Новом мире» началась экономическая перестройка в Советском Союзе. После этой статьи он стал не просто знаменитым – уникально знаменитым. Человека такой популярности я обходил бы за версту, но на дне рождения общего друга оказались за одним маленьким столом. И сразу почувствовалась – одна, как говорится, группа крови. С тех пор так и живем, на расстоянии вытянутой руки.

Одной статьи Николаю Петровичу хватило на двадцать лет всесоюзной и даже европейской славы, может, и мировой – в Японии читал лекции, в США приглашали на симпозиумы. И куда меньше народу знает, что Шмелев тонкий, точный, глубокий прозаик. Мы очень разные: он директор и академик, я человек без определенного места работы, не бомж, а бомр – даже справку где—нибудь взять целая проблема. Если он говорит «Женя», это значит «Примаков», если «Женя» говорю я, это значит «Евтушенко». Он работал в ЦК и жил в семье Хрущева, у меня все было иначе. Он написал о той своей жизнью просто и правдиво, без гнева и пристрастия, не восхваляя и не разоблачая: честный очевидец оставил свидетельские показания.

О многих друзьях я уже написал, часто в предисловиях к их книгам. Наверное, те предисловия чересчур комплиментарны. Но – да будем мы к своим друзьям пристрастны, да будем думать, что они прекрасны: как же здорово, как точно сформулировала это великая современная поэтесса Белла Ахмадулина, с которой мы подружились, когда она была еще пухленькой девочкой семнадцати лет!

Дружить надо только с друзьями, не примешивая к дружбе ни единой житейской мыслишки. Но при этом лучше жить долго: тогда кто—то из ваших друзей наверняка выйдет в знаменитости. А может и вам хватит времени, чтобы прославиться – конечно, если хотите, чтобы вас узнавали на улице, говорили комплименты, просили автограф, уговаривали вместе раздавить бутылочку и разными иными путями мешали жить своей жизнью.

Нет уж, лучше подождать, пока знаменитостями станут ваши друзья. Тогда вы окажетесь причастными к популярности друзей в той мере, как вам надо: мешать жить будут им, а вы откусите от тортика чужой славы ровно столько, сколько вам понадобится.

О мертвых – хорошо или ничего. К великим писателям это не относится. Живые классики слишком часто суровы к своим покойным предшественникам (справедливости ради, надо заметить, что они и друг друга беспощадно несут по кочкам).

Ну что, например, было Толстому делить с Шекспиром? Первое место в литературном рейтинге всех времен и народов? Мелковато для Льва Николаевича. Тем более что, например, Чехова как мастера слова он охотно ставил выше себя. А вот Шекспира сильно не жаловал. Почему?

Добролюбов хвалил Достоевского за прогрессивную направленность творчества, считал его ценным журнальным работником, но упрекал за художественные просчеты, в том числе, такие, как слабость и недостоверность психологической прорисовки образов.

Набоков пренебрежительно отзывался не только о Шолохове как личности, но и о «Тихом Доне».

Особенно повезло Александру Сергеевичу. Писарев посвятил ему одну из своих самых блестящих, самых ехидных и самых несправедливых статей. Молодой Маяковский призывал сбросить Пушкина с корабля современности. Бродский крупнейшим поэтом «золотого века» считал не Пушкина, а Баратынского.

Твардовский не призывал сбросить с корабля современности самого Маяковского (время не поощряло резкие выражения), но при случае давал понять, что это было бы вполне уместно.

В чем тут дело? Почему так жестоки великие?

Причины разные.

Чтобы лодка поплыла, надо оттолкнуться от берега. Или, что то же самое, оттолкнуть от себя берег. Выдающиеся художники, пускаясь в плавание, отталкивают то, что было до них. И, чем крупнее талант, тем решительней отказ от ценностей предшественников. Причем, тут, как в уличной драке, действует парадоксальное правило: если ты один против троих, бей самого сильного. Предложи футуристы сбросить в набежавшую волну Плещеева или Надсона, кому они были бы интересны? А Пушкин идеальный оппонент на все времена.

Создатель новой традиции, расчищая для нее площадку, не может не рушить старое. Он и рушит. Потом осядет пыль, и выяснится, что обе башни стоят рядом и никак друг другу не мешают. Но ведь это будет потом.

Когда молодые футуристы гастролировали по югу России, им запрещали на концертах трогать царя, церковь и Пушкина. Уже одним этим простодушная цензура побуждала к агрессии против официально утвержденного классика.

Вообще, лучший способ обезопасить государственную систему от бунтаря – это поставить ему памятник. Именно так в свое время советская власть поступила с Достоевским, пышно и скучно отметив его юбилей. Конечно, тут же появился анекдот – мол, на новеньком постаменте надо написать золотом «Федору Михайловичу от благодарных бесов». Но в целом прием сработал, интерес к писателю упал и приобрел уныло—академический характер.

Нахальных новаторов, беспардонно распоряжающихся палубой пресловутого «корабля современности», часто обвиняют в посягательстве, надругательстве, кощунстве и даже осквернении могил. Но вредит ли классикам беспардонное обращение?

Не только не вредит – идет на пользу, да еще как! Знаменитая статья Писарева привлекла к русскому гению больше читателей, чем многочисленные дежурные панегирики. Тревога за всенародного кумира заставила снять с полок забытые тома – неужели хоть в чем—то прав этот талантливый питерский наглец?