ощущение задачи? Или просто начало «развития души», способной эту задачу решить?

К сорок шестому году развитие души в основном закончилось – под влиянием ученья, книг и друзей; личность, на редкость глубокая, наконец, сформировалась. Великий писатель сложился.

Оставалось написать великие вещи.

Как выглядел классик?

Седобородый патриарх, грузноватый, умудренный и умиротворенный, хорош для памятника, – но «Записки охотника» и «Дворянское гнездо» писал не он.

Лучше вглядимся в фотографию 1856 года. Ивану Сергеевичу тридцать восемь. Пять лет назад окончены «Записки охотника», через пять лет появятся «Отцы и дети», «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Ася», «Первая любовь»– все вмещает это десятилетие. Похоже, именно тут вершина жизни. За спиной богатый опыт, в руках безукоризненное мастерство. Друзья ясны, враг ясен. Здоровья хватает, замыслов в избытке. Только работать, только не упустить идеальное для писательства время!

Не упустит…

На овальной фотографии крупный, спокойный, аккуратный человек. Аккуратная, волосы назад, прическа. Аккуратные, довольно большие, ровно подстриженные бакенбарды. Белоснежная сорочка с не застегнутым воротничком и черный – галстук? шейный платок? – не знаю, как это тогда называлось. Удобный, чуть мешковатый сюртук с жилетом.

Если отвлечься от моды давно минувшей эпохи, одежда выглядит вполне практично, вроде современных спортивного покроя ансамблей: можно в контору, можно к друзьям, можно в театр, можно снять сюртук – и к письменному столу.

Лоб большой, глаза умные, внимательные. Никаких следов пронзительности, фанатичного огня, скрытой муки и прочего творческого демонизма. Спокойная, чуть печальная доброжелательность.

Основное ощущение от фотографии или, как говорили в те времена, «ее пафос»– глубокая, естественная порядочность. И, пожалуй, ответственность: писатель с таким лицом не оставит на листе неряшливую фразу. А в общем – умный, сдержанный, работящий интеллигент. Если позволить себе более позднюю литературную аналогию – чеховский доктор Астров.

Жаль, что наиболее распространенные скульптуры и портреты изображают не творцов в период максимальной мощи, а то, что остается от них на склоне лет. Знай мы, как выглядели покойные гении в самый свой рабочий час, может, бережней бы относились к гениям живым…

Тургенев был умен, очень умен. Это отмечали почти все знавшие его. В одном из писем Белинский говорил о своем младшем (на семь лет) друге: «Тургенев – очень хороший человек, и я легко сближаюсь с ним. Это – человек необыкновенно умный, беседа и споры с ним отводили мне душу».

Тургенев прекрасно играл в шахматы – если судить по дошедшим партиям, лучше любого из русских классиков. И еще одно, косвенное и грустное, свидетельство ума: посмертное вскрытие обнаружило редкостную величину его мозга – он весил более двух килограммов.

Не парадоксально ли, что именно Тургеневу пришлось полжизни доказывать догматикам и примитивам, что жизнь умнее самого умного литератора, что дело честного художника – честно исследовать действительность, а не подгонять писательскую задачу к ответу.

«Господа критики вообще не совсем верно представляют себе то, что происходит в душе автора, то, в чем именно состоят его радости и горести, его стремления, удачи и неудачи. Они… вполне убеждены, что автор непременно только и делает, что „проводит свои идеи“; не хотят верить, что точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни есть высочайшее счастие для литератора, даже если эта истина не совпадает с его собственными симпатиями» – так писал он в очерке «По поводу „Отцов и детей“.

Этому принципу – точно и сильно воспроизводить истину – писатель следовал всю жизнь. И всю жизнь от него требовали другого: не глубокого анализа, а ясной, однозначной оценки. За Базарова или против? Любишь героя или ненавидишь? Как в уличной драке, где одно лишь и важно – на чьей ты стороне…

Когда врач уверенно назначает лечение непонятной ему болезни, он совершает профессиональное преступление. Тургенев на преступление не шел, за что и расплачивался достаточно жестоко. Хорошо, что был тогда в России Писарев, сумевший понять и сложный образ Базарова, и благородное величие тургеневского реализма…

Молодой Тургенев пользовался в писательской среде почти единодушной любовью. Отношения зрелого Тургенева с великими коллегами были куда сложней и нерадостней. Долгие ссоры с Толстым, Гончаровым, Достоевским…

Как это понять? Почему один из самых достойных, великодушных и просто воспитанных людей эпохи годами влачил тягостную ношу ненужной вражды?

Недавно к юбилею Достоевского было напечатано немало работ, в которых с большей или меньшей подробностью пересказывалась история долгой ссоры двух корифеев, причем авторы большинства работ откровенно «болели» за Федора Михайловича, что, наверное, можно объяснить и даже извинить спецификой момента: юбилей был Достоевского, а по обычаю про юбиляра или хорошо или ничего. Остается надеяться, что в юбилей Тургенева несправедливость будет исправлена, и авторы новых работ по той же теме не забудут отметить, как сдержанно и благородно, в отличие от некоторых оппонентов, вел себя в трудных ситуациях Тургенев, как ни разу не опустился до пасквилей и злобных карикатур, как всегда был готов первым протянуть руку примирения.

Однако меня сейчас интересует не история окололитературных недоразумений, а их причины. Поводы известны и не слишком значительны. Но – причины? Откуда явная неприязнь нескольких замечательных писателей к своему равно великому современнику?

При этом следует заметить, что Тургенев и в человеческих отношениях, и в литературных оценках был, как правило, доброжелателен, талантливые вещи встречал радостно, чужие книги пропагандировал охотнее, чем свои, а если и судил о произведениях коллег строго, то обычно со смягчающими оговорками.

В чем же тут дело?

Может быть, причины чисто житейские, из тех мелочей, что порой весьма активно вмешиваются в течение жизни?

Скажем так: не превосходя некоторых своих коллег размерами дарования – да и кто его измерит! – Тургенев, возможно, превосходил их чувством юмора. А юмор, при всей своей кажущейся невинности, – вещь обоюдоострая и в отношениях с людьми самолюбивыми отнюдь не безопасная. Шутки, пародии, розыгрыши, которые, особенно в молодости, любил добродушный Иван Сергеевич, воспринимались жертвами шуток не всегда добродушно. Например, Авдотья Панаева вспоминала, как остро и неадекватно реагировал на подтрунивание молодого Тургенева молодой Достоевский. Порой и незлые люди бывают злопамятны: это черта характера, ее не выкинешь из натуры просто по желанию. Не становился ли иногда зрелый Тургенев жертвой невольной злопамятности жертв своих давних шуток?

Или дело в тургеневской щепетильности? Сам он даже в резкой публичной полемике не позволял себе объяснять ту или иную художественную неудачу бесчестностью намерений автора и вообще его низким моральным обликом – и, естественно, не терпел подобное по отношению к себе.

Впрочем, это лишь догадки.

Думается, основная причина гораздо важней и объективней.

Сегодня, в эпоху всемирной славы наших классиков прошлого века, в эпоху миллионных тиражей и общепризнанности, нам нелегко представить в конкретных частностях литературный процесс той поры. А ведь тогда все было отнюдь не безоблачно.

Это сейчас всемирная слава – а тогда многие ли, например, знали Гончарова не только в Париже или Риме, но, допустим, в Ярославле или Тобольске? Это сейчас миллионные тиражи Толстого – обычное дело, а тогда и пятитысячный был вполне престижен. Это сейчас Достоевский общепризнан – а тогда даже Добролюбов, хваля за прогрессивную направленность, высокой художественности за Федором Михайловичем не признавал.

В тридцатых – сороковых годах XIX столетия Белинский вполне объективно определил бесспорные авторитеты эпохи, написав о конце пушкинского и начале гоголевского периода в литературе. В 1848 году критик умер. Еще при его жизни Гоголь надолго, до конца своих дней, замолчал. Следующий период остался неназванным.