С утра до ночи у ворот Служитель настороже; Он всех прохожих в дом зовет: «Есть хлеб-соль, мягко ложе». И вот уже из всех краев, Влекомые молвою, Идут толпы сирот, и вдов, И нищих к Громобою; И всех приемлет Громобой, Всем дань его готова; Он щедрой злато льет рукой От имени Христова. И божий он воздвигнул дом; Подобье светла рая, Обитель иноков при нем Является святая; И в той обители святой, От братии смиренной Увечный, дряхлый, и больной, И скорбью убиенный Приемлют именем творца Отраду, исцеленье: Да воскрешаемы сердца Узнают провиденье. И славный мастер призван был Из города чужого; Он в храме лик изобразил Угодника святого; На той иконе Громобой Был видим с дочерями, И на молящихся святой Взирал любви очами. И день и ночь огонь пылал Пред образом в лампаде, В златом венце алмаз сиял, И перлы на окладе. И в час, когда редеет тень, Еще дубрава дремлет И воцаряющийся день Полнеба лишь объемлет; И в час вечерней тишины — Когда везде молчанье И свечи, в храме возжены, Льют тихое сиянье, — В слезах раскаянья, с мольбой, Пред образом смиренно Распростирался Громобой, Веригой отягченный… Но быстро, быстро с гор текут В долину вешни воды — И невозвратные бегут Дни, месяцы и годы. Уж время с годом десять лет Невидимо умчало; Последнего двух третей нет — И будто не бывало; И некий неотступный глас Вещает Громобою: «Всему конец! твой близок час! Погибель над тобою!» И вот… недуг повергнул злой Его на одр мученья. Растерзан лютою рукой, Не чая исцеленья, Всечасно пред собой он зрит Отверзту дверь могилы; И у возглавия сидит Над ним призра́к унылый. И нет уж сил ходить во храм К иконе чудотворной — Лишь взор стремит он к небесам, Молящий, но покорный. Увы! уж и последний день Край неба озлащает; Сквозь темную дубравы сень Блистанье проникает; Все тихо, весело, светло; Все негой сладкой дышит; Река прозрачна, как стекло; Едва, едва колышет Листами легкий ветерок; В полях благоуханье, К цветку прилипнул мотылек И пьет его дыханье. Но грешник сей встречает день
