И потом я решился — рассказал Дженни и Деймиену, как все тогда происходило в действительности. Я сказал своим детям полную правду. Рассказал со всеми подробностями: как убили Марию, что я все это видел и был с ней, когда она умерла, ощутил ее последний вздох на этом свете, слышал ее последние слова.

Когда я закончил, когда уже не мог больше говорить, Дженни прошептала:

— Следи за рекой, папочка, следи, как она течет. Река — это правда.

Я всегда повторял эти слова, когда дети были маленькими, а Марии уже не было. Гулял с ними по берегу Анакосты или Потомака и говорил, чтобы они смотрели на нее, на текущую воду.

— Следите за рекой… река — это правда.

Или то, что мы принимаем за правду.

В те дни у меня было странное состояние — приподнятое и депрессивное одновременно.

Это было и хорошо и плохо.

Почти каждое утро, около половины шестого утра, я завтракал с Наной. Потом рысью бежал к себе в офис, переодевался и начинал прием пациентов.

По понедельникам и вторникам первой моей пациенткой была Ким Стаффорд. Мне всегда было трудно удержаться от личных симпатий и антипатий при работе с людьми, а может, я просто утратил сноровку. Некоторые коллеги казались мне слишком циничными, слишком сдержанными, не в меру дистанцированными от своих пациентов. Я думаю, что пациентам это не очень нравилось — ведь они приходили за помощью.

Я проводил лечение по-своему, проявляя простое человеческое участие, а нередко и сострадание. Я нарушал принятые правила, отступая от ортодоксальных приемов. Одна только трепка, которую я задал Джейсону Стемплу в раздевалке полицейского участка, чего стоила. Пришлось кулаком выбить дурь из этого подонка. Именно это я называю профессионализмом.

Потом у меня появилось окно до самого полудня, и я решил повидаться с Монни Донелли из Квонтико. Она проверяла мою теорию, касающуюся характера Мясника. И не успел я поздороваться, как она меня перебила:

— У меня есть для тебя кое-что, Алекс. Думаю, тебе понравится. В конце концов, это же твоя идея.

И Монни рассказала, что воспользовалась моими заметками и отследила жену Салливана через одного шестерку-гангстера, который проходил по Программе защиты свидетелей и ныне проживал в Мертл- Бич, штат Южная Каролина.

— Я прошла по цепочке, которую ты наметил, и ты оказался прав! Она привела меня к парню, который был на свадьбе Салливана. Свадьба была тихой и скромной, как и следовало ожидать. Этот парень из Бруклина, о котором ты мне говорил, Энтони Муллино, тоже там был. По всей видимости, Салливану не нравится, когда о его личной жизни знает слишком много людей. Он даже собственную мать туда не пригласил, а его отец к тому времени уже умер, как тебе известно.

— Ага, был убит собственным сыном и парочкой его приятелей. И что ты выяснила насчет жены Салливана?

— Очень интересные вещи выяснила, но совсем не то, чего ты ожидал. Она выросла в Колтс-Нек, штат Нью-Джерси, и до того, как познакомилась с Салливаном, преподавала в младших классах. Как тебе это нравится? Сальваторе Пистелли, ну, тот парень, что попал в программу защиты свидетелей, говорит, что она была очень милая девушка. Говорит, что Салливан подыскивал хорошую мать для будущих своих детей. Трогательно, не правда ли? У нашего психа-громилы нашлось слабое место. Его жену зовут Кэтлин Хэни. Ее семья по-прежнему живет в Колтс-Нек.

В тот же день мы организовали прослушивание телефона родителей Кэтлин Салливан. И телефонов ее сестры, проживавшей в Томас Ривер, и брата, который работал дантистом в Риджвуде.

У меня вновь появилась надежда. Может, мы сумеем в конце концов закрыть это дело, покончив с Мясником.

Может, я еще увижу его и отвечу на его поклон.

Майкл Салливан жил теперь под именем Майкла Морриси, с тех пор как перебрался в Массачусетс. Морриси был отморозок, которого Мясник убрал на раннем этапе своей карьеры наемного киллера. У Кэтлин и ребят оставались их собственные имена, но фамилия тоже стала — Морриси. Легенда, которую они заучили назубок, гласила, что последние несколько лет они жили в Дублине, где их отец работал консультантом нескольких ирландских компаний, имеющих деловые связи с Америкой.

А теперь он занимается консультациями в Бостоне.

И это соответствовало истине, поскольку Мясник только что получил заказ, воспользовавшись старым знакомством в Южном Бостоне.

В то утро он покинул дом, выходящий фасадом на реку Хусик, в девять утра. И поехал в новом «лексусе» на запад, к скоростному шоссе, идущему через весь Массачусетс. Орудия труда лежали в багажнике — винчестер, пистолет и строительный пистолет-гвоздемет.

Поначалу он не включал музыку, углубившись в воспоминания. В последнее время он постоянно думал о прошлом, об отце, о заказах для Маджоне-старшего, о католическом священнике Фрэнсисе К. Конли. Отец Фрэнк забавлялся с маленькими мальчиками. Слухи об этом ходили по всей округе. Салливан никак не мог поверить, что некоторые родители знали о том, что происходит, и не предпринимали никаких мер.

Когда ему стукнуло девятнадцать и он уже работал на Маджоне, он однажды увидел священника в доках, где Конли держал небольшую лодку с подвесным мотором, — он иногда выбирался ловить рыбу. И брал с собой одного из церковных служек. В качестве поощрения.

В тот весенний день отец Фрэнсис пришел в док, чтобы подготовить лодку к сезону. Он был занят ремонтом мотора, когда на борт ступили Салливан и Джимми Шляпа.

— Привет, отец Фрэнки! — сказал Джимми и улыбнулся, прищурившись. — Как насчет прогулки по морю? Прямо сейчас, а? Рыбку половим…

Священник нахмурился, узнав молодых головорезов:

— Не выйдет, ребята. Лодка еще не готова к работе.

Его слова вызвали у Шляпы смех, и он повторил:

— Готова к работе — я понял!

Вперед выступил Салливан:

— Да-да, она вполне готова, святой отец. И мы сейчас отправимся в круиз. Песенку знаете? Фрэнки Форда — «Морской круиз»? Вот туда мы и отправимся. Втроем.

И они отправились в круиз, вышли из затона, и отца Фрэнка больше никто не видел и не слышал. «Отправь, Господь, в ад его душу», — сказал Джимми Шляпа на обратном пути.

И в это утро, направляясь выполнять заказ, Салливан вспомнил эту старую песенку Фрэнки Форда, и еще он вспомнил, как жалостно священник умолял сохранить ему жизнь. Салливан потом все время спрашивал себя: доброе дело он совершил или нет, и может ли он совершать добрые дела?

Был ли он вообще способен хоть на что-нибудь доброе?