сочувствие у окружающих, но которые вместе с тем очень сильно страдали от истощения, и только особое лечение могло спасти их. Некоторые из американцев находились в плену со дня первых сражений в Тунисе в декабре 1942 года. В числе освобожденных из плена англичан были и такие, которые попали в плен у Дюнкерка в 1940 году.
Однажды у меня была назначена встреча с американскими сенаторами. Когда они вошли в кабинет, штабной офицер вручил мне телеграмму, в которой говорилось, что в одной газетной статье утверждается, будто в лагере 'Лаки страйк' создались невыносимые условия. В статье сообщалось, что лагерь битком набит людьми, кормят их плохо, живут они в антисанитарных условиях, обращаются с ними без всякого сочувствия и понимания. А дела обстояли как раз наоборот. Всем освобожденным из плена американцам автоматически предоставлялся отпуск для поездки в Соединенные Штаты, и мы выделили специально подобранную группу офицеров, которые занимались этими вопросами.
Если бы газетное сообщение подтвердилось хотя бы частично, то это означало бы явное невыполнение на каком-то уровне наших строгих указаний на этот счет. Я решил лично проверить на месте и приказал своему пилоту подготовить самолет для немедленного вылета. Затем я обратился к пяти сенаторам, извинился перед ними, что не могу выполнить данное обещание относительно встречи с ними, и объяснил, почему мне необходимо срочно вылететь в лагерь для освобожденных из плена американцев. Я им предложил, если они пожелают поговорить со мной, сопровождать меня в этой поездке. Я сказал, что в этом лагере они будут иметь возможность увидеть тысячи освобожденных из плена американцев и что ни в одном другом месте они не найдут такого сосредоточения американских граждан. Все сенаторы с готовностью приняли мое предложение.
Менее чем через два часа мы прибыли в лагерь и приступили к проверке. Мы носились по лагерю и не нашли никаких оснований для столь ошеломительных заявлений, о которых сообщалось в телеграмме. Было только два вопроса, по которым обитатели лагеря проявляли нетерпение. Первым их них было питание. Пища была добротного качества, хорошо приготовлена, но врачи не разрешали употреблять соль, перец и другие острые приправы, считая, что это вредно для людей, которых изнурял голод в течение многих недель, месяцев и лет. Мы с сенаторами пообедали вместе с солдатами и согласились, что полное отсутствие приправы в пище не вызывает аппетита. Но, очевидно, это был уже чисто медицинский вопрос, и тут я не мог оспаривать решение врачей. Другая вполне понятная жалоба касалась длительных сроков пребывания в лагере, прежде чем люди получали возможность выехать в Штаты. Это было вызвано отсутствием соответствующего морского транспорта. Грузовые суда, составлявшие основную часть нашего морского транспорта на этой стадии войны, не были рассчитаны на перевозку пассажиров. На них не было ни емкостей для снабжения питьевой водой, ни соответствующих кухонь, а туалеты и другие санитарные узлы были предназначены только для малочисленных экипажей.
Солдаты ничего не знали об этих вещах и озлоблялись, когда видели, как покидают гавани почти совершенно пустые суда, в то время когда им так хотелось поскорее выехать домой.
Нашим визитом солдаты, казалось, были довольны. Многие из них сопровождали нас по лагерю. Когда мы наконец вернулись к своему самолету, то обнаружили, что предприимчивая группа пленных развернула громкоговорящую установку с микрофоном возле моего самолета. От группы отделился сержант и довольно застенчиво сообщил, что солдаты хотели бы послушать Главнокомандующего. Вокруг самолета собралось около двадцати тысяч солдат.
Мне приходилось говорить с американскими солдатами сотни раз в самых различных местах, в самых различных фронтовых условиях, беседовать индивидуально и обращаться к большим группам людей. Но здесь я сначала растерялся, не зная, о чем с ними говорить. Каждый из собравшихся здесь пережил большие лишения, казалось бессмысленным пытаться, исходя из своего собственного опыта, искать такие слова, которые, возможно, нашли бы отклик в сердцах людей, познавших и вобравших в себя столько страданий.
И тогда мне пришла в голову удачная мысль — ускорить отправку этих людей на родину. Я взял микрофон и начал говорить собравшимся солдатам, что есть два способа отправить их домой. Первый заключается в том, чтобы погрузить на каждый отправляющийся корабль максимальное количество людей, на которые рассчитан корабль. Сейчас мы так и делаем.
Затем я сказал, что поскольку нет больше угрозы со стороны немецких подводных лодок, то мы могли бы на эти отправляющиеся в Штаты суда посадить двойное количество людей, но потребуется, чтобы один спал в дневное время, а другой — в ночное время на его месте. К тому же это вызовет также скученность и скопление народа на всем корабле. Я спросил у собравшихся, какой способ отправки они предпочитают. Громовое одобрение предложения о двойной численности не оставило никаких сомнений относительно их желаний.
Когда шум стих, я сказал: 'Очень хорошо. Так мы и будем делать. Но должен вас предупредить, что здесь сегодня со мной пять американских сенаторов. Следовательно, когда вы приедете домой, то будет нехорошо, если вы начнете писать в газеты и своим сенаторам письма с жалобами на большую переполненность на судах, возвращающихся в Америку. Вы сами выбрали этот способ, и теперь вам придется с этим мириться'.
Громкий смех, прокатившийся по толпе, не оставил сомнений в том, что они совершенно довольны своим выбором. После этого я ни разу не слышал жалоб на неудобства, которые они переносили на пути следования на родину.
Конец войны теперь уже был виден. Возможное продолжение боевых действий измерялось днями; единственный вопрос заключался в том, наступит ли финал в результате повсеместного соединения нашего огромного фронта с Красной Армией и войсками, следующими из Италии, или немецким правительством будет предпринята какая-нибудь попытка капитуляции.
За несколько недель до полной капитуляции мы получили некоторые намеки на то, что отдельные видные деятели в Германии ищут пути и средства, чтобы прекратить боевые действия. Ни в одном из этих окольных донесений не указывалось причастности самого Гитлера к этим попыткам. Наоборот, каждый из этих деятелей рейха так боялся навлечь на себя ярость нацистов, что был в такой же мере озабочен как сохранением в тайне своего участия в этом деле, так и попыткой добиться капитуляции немецких армий.
Один из таких первых намеков был получен через английское посольство в Стокгольме. Цель этих усилий сводилась к тому, чтобы заключить перемирие на Западе. Это была явная попытка прекратить войну с западными союзниками, с тем чтобы немцы могли все свои силы обрушить против России. Наши правительства отвергли такое предложение.
Второй сигнал поступил при загадочных обстоятельствах из Швейцарии от человека по имени Вольф. Там, очевидно, готовился заговор в целях капитуляции немецких войск в Италии. Наш штаб не имел никакого отношения к этому конкретному случаю, но нас держали в курсе этих событий в силу явных признаков ослабления решимости воевать со стороны некоторой части высших немецких руководителей. Получение подобного рода известий или правдивых сообщений всегда порождало напряженную работу и требовало большой осторожности, так как это касалось многих стран, и каждая из них, естественно, беспокоилась, чтобы ее интересы были в полной мере обеспечены. В случае с Вольфом действия западных союзников, которые из лучших побуждений пытались установить аутентичность сообщения и полномочия того человека, который являлся инициатором этого дела, вызвали подозрения у Советов. Все это требовало от нас давать долгие объяснения и заставляло постоянно быть начеку при получении подобного рода сообщений.
Первое прямое предложение о капитуляции, дошедшее до штаба верховного командования союзных экспедиционных сил, поступило от Гиммлера, который связался со шведским графом Бернадотом, стремясь установить контакт с премьер-министром Черчиллем. 26 апреля я получил от премьер-министра длинное послание, в котором он излагал предложение Гиммлера о сдаче немцев на Западном фронте. Я рассматривал это предложение как последнюю отчаянную попытку внести раскол среди союзников и информировал об этом Черчилля, решительно настаивая на том, чтобы никакие предложения не принимались и не поддерживались, если в них не предусматривается капитуляция всех немецких войск на всех фронтах. Я считал, что любое предложение о том, чтобы союзники приняли от немецкого правительства капитуляцию только на их Западном фронте, немедленно вызовет полное разногласие с русскими и создаст обстановку, в которой русские могли бы не без оснований обвинить нас в вероломстве.
