Как-то на заре юности, лет в четырнадцать, меня внезапно решили начать обучать изобразительному искусству. Родители вдруг постановили, что неплохо было бы отправить меня в художественную школу. Рисовать я любил с детства, но делал это очень стихийно и самотеком, руководствуясь внутренними пониманиями и интуитивными позывами. Всерьез заниматься не собирался, поэтому идея не прельщала, но, немного поартачившись, дал себя убедить. Школа была, естественно, платной, однако определенный отбор при зачислении все-таки происходил. Видимо, что-то во мне нашли, поскольку взяли.

C нами там училась очень странная девочка. Вернее — девушка. Ей было столько же, сколько и мне, но девочки взрослеют раньше. В ней привлекала бледная кожа, аккуратная короткая прическа и темно- карие, почти черные глаза. Она всегда ходила только в черном. Обычно ее платья опускались значительно ниже колен, воротник оставался застегнутым наглухо. Иногда она приходила в джинсах, естественно черных, дополняемых длинным свитером. Всепогодные тяжелые туристические ботинки завершали картину. Она ни с кем не разговаривала, даже с преподавателем. На перерывах, когда нас выгоняли в коридор чтобы проветрить класс, она неподвижно стояла у стены и исподлобья смотрела на других. Для своего стояния она обычно выбирала выступ около огнетушителя. Соученики с ней тоже не разговаривали, на попытки завести контакт она отвечала молчанием и обычным своим взглядом. По-моему, все просто ее боялись. Мы в ту пору уже почти пережили период типичной подростковой жестокости, но кое-что еще осталось, и довольно быстро ее прозвали «Монашка» или «Аутичка». Постепенно «Монашка» отмерла, зато «Аутичка» закрепилась. Один из парней попытался грубовато за ней ухаживать, на что она молча ударила его своим тяжелым ботинком по коленной чашечке. Это было настолько неожиданно и дико в наших глазах, что никто и не подумал жаловаться. Даже пострадавший мальчишка. Если бы я тогда знал про семейку Аддамс, то сразу бы понял, что это повзрослевшая и подросшая Венсди. Но тогда деревья были большими, единичные рубли бумажными, Пелевин таким молодым, а сериал о легендарной семейке по отечественному телевидению не показывали.

Девушка была красива, все это сразу заметили, но молчаливая ее агрессивность отталкивала и пугала. От нее, казалось, так и веяло враждебностью ко всему миру. Она как бы заявляла о себе: «Я такая, какой вы меня видите, ничего никому доказывать не собираюсь, хотите — верьте, хотите — нет!»

И вокруг все поверили.

Общаться мы начали постепенно. Просто наши места оказались рядом. Рисовали мы в ту пору какие- то конуса, кубы, шары, белые гипсовые кувшины и горшки, а первоначально — простые чирикалки. Собственно, с этих чирикалок — с умения накладывать штриховку — обучение и началось. Нам внедряли в нервную систему правила постановки руки, ее движения и прочие важные навыки. Объясняли всю опасность и вред «соломы» и недопустимость изменения положения бумажного листа. Рисование у нас вел профессиональный художник, отличный рисовальщик с академической подготовкой, но его, похоже, совсем не беспокоил контакт с учениками. После того, как мы перешли к гипсовым моделям, я и оказался рядом с Аутичкой. Получилось так, что никому кроме меня и преподавателя, не был виден характер ее работ. Вообще, либерализм препода в отношении Аутички первоначально ставил меня в тупик. Обычный белый горшок она изображала так. Одинаково толстой линией обводила контур, далеко не всегда похожий на очертания модели, потом находила в середине этой замкнутой кривой какой-то одной ей ведомый пупок, и начинала от него раскручивать непрерывную спираль. Математик сказал бы, что это — спираль Архимеда, и что повороту на один и тот же угол соответствует одно и то же приращение. Но я не знал тогда, что такое спираль Архимеда. Меня интересовало, что будет, когда девушка перестанет крутить свою линию или достигнет контуров горшка. Когда линия приближалась к краям, начиналось самое интересное. Это уже становилась другая спираль — промежутки сокращались, и плотность линий на единицу площади увеличивалась. Так, видимо, изображалась выпуклость рисунка. Далее, на оставшихся участках, дугообразные линии повторяли прежнее, заданное спиралью направление, только уже отходили от контура рисунка и контуром же заканчивались.

Таким методом рисовалось всё — кубы, шары, кувшины. Я с нетерпением ждал, что же произойдет, когда мы перейдем к более сложным моделям — например, гипсовым головам или архитектурным элементам.

Подружились мы не сразу. Сначала менялись карандашами и ластиками, потом появилось «спасибо», потом начались редкие короткие фразы. Характер рисунков друг друга оставался вне наших тем. Да и тем, собственно, еще никаких не было. Как-то раз, когда у ее чехла для ношения папок с рисунками оборвалась лямка, я предложил помощь. Она молча кивнула, и я проводил ее до дома. Перед дверью она сказала: «Спасибо. Иди».

Я ушел. На другой день снова предложил проводить ее до дома и донести учебные материалы. Она ничего не ответила, только молча разрешила взять чехол с ее работами, что выглядело такой своеобразной формой согласия. Так, абсолютно безмолвно, мы и шли до самой ее двери. Как и в прошлый раз, она отвернулась, и сказала: «Спасибо. Иди.» «Тебя как зовут?» — вдруг спросил я, ведь никто никогда нас не представлял, а препод никого не удостаивал обращением по имени. «Лена» — ответила Аутичка, и я ушел. Но с тех пор она перестала для меня быть «Аутичкой».

Если бы в тот момент вдруг сказали, что дома ее бьют, или еще как-то издеваются над ней, я бы ничуть не удивился. Но действительность превзошла все мои тогдашние соображения.

Как-то раз, в момент нашего прихода к дверям лениной квартиры, дверь открылась и оттуда вышла красивая женщина, очень похожая на мою мрачную знакомую. Только выглядела она вполне позитивно, была элегантно одета и казалась чем-то расстроенной.

Я сразу же тогда подумал, что это мама моей подруги. Лена, вместо обычных «спасибо иди», молча взяла у меня из рук свой чехол с папкой и вошла в квартиру.

— Ты друг Лены? — спросила женщина. Я кивнул. — Пообедаешь с нами?

Я так удивился, что не знал, что и ответить. Зато незамедлительно отреагировал мой желудок — в животе что-то резко забурчало, задвигалось, и возник пронзительный приступ голода.

— Заходи, — сказала женщина. Наверное, моя физиономия говорила без слов. — Положи свое имущество вот тут и мой руки. Обед уже готов.

Именно после того случая, Лена стала со мной разговаривать. Вернее, больше говорил я, а она слушала. Причем, действительно слушала, и этот треп был ей интересен. Иногда она задавала короткие вопросы по делу, получая от меня длинные ответы. Она вообще говорила мало, а я больше всего боялся тогда, что моя болтовня ей надоест, и она попросит заткнуться.

Мы говорили обо всем. О природе, о фильмах, о прочитанных книгах. Только две темы оставались у нас табу — наши семьи и характер творчества моей подруги. Сама об этом она не упоминала, а я почему-то не спрашивал.

После того обеда у нее вошло в привычку приглашать меня к себе домой и поить чаем — я врал, что ничего больше не хочу, поскольку видел, что обед, оставленный матерью, рассчитан на одного не очень прожорливого человека.

Так прошло что-то около месяца.

Как-то раз, когда я собирался уже уходить, Лена вдруг серьезно спросила:

— Сексом занимался? По-настоящему?

— Что? Это как? — испугался я, хотя отлично знал, что такое секс. Теоретически. Вопрос застал меня врасплох, несмотря на то, что я, естественно, часто думал на эту тему, и представлял, как бы это у нас с Леной могло бы быть.

— Все понятно. Мама приходит только вечером, а тогда у нее был отгул. Сейчас покажу…

И она показала.

У меня был первый раз и запомнился он на всю жизнь. Было классно, но я уже тогда понимал, что у Лены я был не первым. С тех пор, после того, как я провожал ее до дома, у нас появились общие секреты. Специально мы никуда не ходили, ни в кино, ни просто погулять: правила конспирации соблюдались неукоснительно. Лена очень опасалась, что кто-нибудь из соседей чего-нибудь заподозрит и скажет ее маме. Встречались мы только после занятий в будние дни.

У нас была общая тайна.

Лена меня тогда многому научила, но позже выяснилось, что все, что я от нее узнал, лишь малая толика тех знаний и умений, что за долгую историю наработало человечество. Сейчас пубертатным сексом никого особо не удивишь, но тогда это казалось чем-то чарующим и волшебным в своей запретности.