Видимо догадавшись, что в подвале кто-то есть, немцы вплотную к дому подогнали самоходки и начали пускать в подвал выхлопные газы. Все, находившиеся там, задохнулись от газа, чудом выжил лишь один. Его рассказ, а также сохранившиеся в разгромленном госпитале документы позволили воссоздать картину трагедии. Потом мы видели, что сотворили фашисты с нашими солдатами. Видели и девушку, над которой они зверски надругались и, истерзанную, в разодранной одежде, бросили на улице, прямо на мраморной лестнице дворца.
Там, в Грюнвальде, целиком погиб и наш обоз, который я должна была сопровождать. Судьба уберегла меня.
В ту ночь, когда комиссар, желая сохранить мою жизнь, чуть не послал меня на верную смерть, немцы полностью завершили окружение, мы оказались в плотном кольце. Город этот занимал особое положение, к нему сходились многие важные магистрали, поэтому немцы стремились любым путем вернуть его. Перед нами же стояла задача — удержать Ландсберг.
Начались тяжелые бои с огромными потерями с обеих сторон. Девять дней находились мы в окружении, и ни на один день не прекращалась кровавая бойня. В иные дни нам приходилось отбивать по шесть — восемь немецких атак. В окопах были все, способные держать оружие в руках: и медики, и интенданты, и солдаты хозяйственного взвода, и даже раненые, контуженые, больные. Артиллеристы подтянули свои орудия к передовой и били немцев прямой наводкой, в упор, а когда расстреляли последние снаряды, пришли в окопы.
В том году в Пруссии рано наступила оттепель. Кругом лужи, в окопах тоже полно воды. Мы ходили мокрые, продрогшие, голодные. Сутками не выходили из окопов. Питались очень скудно, ели в основном всухомятку тут же, на месте. Ночью ребята выползали в поле, что лежало между нашими и немецкими окопами, и приносили «гостинцы» — мерзлую картошку. Изредка ходили мы небольшими группами в город — обсушиться, обогреться, поспать немного и перекусить чего-нибудь горяченького.
Пришел и мой черед. С огромным удовольствием обсушилась, обогрелась, поела. Находясь под впечатлением кошмара, в котором мы оказались, решила написать письмо тете Насте в Москву. Присела прямо на полу и стала писать. Много я тогда глупостей понаписала, в частности, что не хочется погибать в 19 лет, что проклинаю тот день, в который появилась на свет, и тому подобное. Я была уверена, что это письмо из окружения не дойдет, просто хотелось излить душу и выплеснуть накопившуюся боль и отчаяние. Но нашелся человек, который после прорыва окружения собрал все письма и отправил их по назначению. То ли из чувства долга он это сделал, то ли понял тот добрый человек, что некоторые из этих писем станут для кого-то последней весточкой с фронта от солдата, который еще вчера был жив, а сегодня его не стало, — никто не знает. Самое главное, что письма ушли адресатам. И мое отчаянное письмо дошло до тети Насти, а потом его содержание каким-то образом стало известно маме. Когда я вернулась домой, мама долго даже и виду не подавала, что знает о том отчаянном письме. Лишь много лет спустя, когда я вдруг вспомнила об окружении, мама спросила: «А ты не проклинала тот день, когда добровольно ушла в армию?» Тогда я почему-то ничего не ответила маме. Но сейчас совершенно искренне могу сказать, что тот день не проклинала. Видимо, мне казалось, что уж если я появилась на свет, то должна исполнить свое предназначение.
Тетя Настя долго хранила это письмо после войны, и, когда я, будучи студенткой, приходила к ней все в ту же маленькую комнатку в коммунальной квартире в 1-м Казачьем переулке, она собирала соседок, откуда-то извлекала письмо, читала его, и все рыдали. Мне надоело это. Однажды вместе с племянницей тети Насти, которая гостила в это время у нее, мы нашли и сожгли то ужасное письмо. Как плакала и ругалась тетя Настя! Прежде я никогда не видела ее такой рассерженной. Но это будет потом…
А пока мы в окружении, что будет дальше, не думали. Сейчас самое главное — выстоять. Мы по- прежнему упорно отбивали все попытки противника вернуть себе город, хотя делать это становилось все труднее.
Тем не менее через какое-то время мне посчастливилось еще раз попасть на отдых. С несколькими нашими девчатами пошла в город. Нас привели в огромный красивый дворец, чудом уцелевший в этом аду. Мы оказались в большом зале, белом, с лепными потолками, белыми с позолотой резными дверями. Виднелась анфилада комнат, все двери были раскрыты настежь. Откуда-то слышалась божественная музыка: это один из наших офицеров играл на рояле.
В доме тепло. В зале у окна стоит большой диван с высокой спинкой, наискосок в углу — столы, на них какие-то бачки, кастрюли, источающие вкусный запах. Хотелось есть, но чувство голода пересиливалось другим желанием — лечь и уснуть. Я устроилась поудобнее на диване в надежде подремать, но не удалось. Девчата тормошили меня, уговаривали поесть, неизвестно ведь, скоро ли еще доведется хлебнуть супчику. Я сопротивлялась, твердила одно: «Спать, хочу спать». Тогда они подхватили меня под руки, подняли с дивана и повели в угол, к дымящимся горячим паром кастрюлям. Вдруг прямо под окном, под тем самым, у которого стоял облюбованный мной диван, грохнул снаряд, зазвенели и полетели в разные стороны оконные стекла. Что-то сильно ударило меня под правую коленку. Я оглянулась, чтобы посмотреть, кто это так глупо пошутил, ударив меня. С ужасом увидела, что спинка дивана, на котором я только что так удобно сидела, разбита вдребезги. Пощупала под коленкой, пальцы уткнулись во что-то маленькое и очень твердое. Поковырялась немного в моих ватных брюках и вытащила крохотный осколочек. Он ударился плашмя и застрял в вате. Потом, правда, от сильного удара у меня началась флегмона. Но это потом, а пока я радовалась, что все обошлось, и благодарила девчонок, которые фактически спасли мне жизнь. Судьба снова оказалась милостивой ко мне.
Еще не раз какая-то сила будет охранять меня.
Однажды я вела огонь со второго этажа дома, стоявшего на невысоком холме. Сделала очередной выстрел и быстро поменяла позицию. Только устроилась у другого окна, как на том месте, где я стояла всего несколько мгновений назад, разорвался снаряд, проделав огромную дыру в стене. Что было бы со мной, если бы я пренебрегла нашим железным правилом: сделала выстрел — сразу меняй позицию?
Другой случай. Иду по шоссе, вдруг слышу, что летит снаряд. По звуку определяю, что снаряд тяжелый и летит он в мою сторону, кажется, будто прямо в меня. С размаху бросаюсь на землю, закрываю руками голову. Слышу, как снаряд тяжело плюхается позади меня, совсем близко. Лежу и с ужасом думаю: сейчас взорвется, вот сейчас взорвется! Не взорвался! Позднее саперы ради интереса решили посмотреть, почему снаряд не взорвался, вскрыли его, а там записка: «Чем можем, тем поможем». Кто был тот друг? Наш советский человек, вынужденный под дулом автомата работать на германском заводе, или немецкий антифашист, помогавший нам из идейных соображений? Подобные случаи были известны и прежде, но я впервые увидела это воочию. И кем бы ни были те, кто это делал, они рисковали собственными жизнями ради спасения наших.
…А полк все еще находился в окружении. Мы целыми днями не вылезали из окопов. Немцы атаковали по несколько раз в день. Положение становилось невероятно тяжелым. У нас иссякали запасы продовольствия и боеприпасов, мы несли серьезные потери. Пробовали прорваться из окружения, но безуспешно. Несколько раз слышали сильную стрельбу с левого фланга. По данным разведчиков, это части 2-го Белорусского фронта пытались помочь нам и прорвать кольцо со своей стороны. Тоже не получалось. Все понимали, что долго не продержимся. В те дни в окопах собрали всех, кто только мог стрелять. Уже и артиллеристы, оставшись без снарядов, встали в окопах рядом с пехотинцами, вместе с ними ходили в атаки.
В какой-то момент, когда солдаты поднялись и пошли в очередную атаку, я, оглянувшись вокруг, поняла, что в окопах никого нет, что все мои товарищи там, в цепи атакующих, а я осталась одна, совсем одна на всем видимом пространстве. Меня охватил такой ужас, что я тоже вылезла из окопа, догнала цепь и вместе со всеми пошла в атаку. Поскольку штыков у снайперских винтовок не было, решила, что буду действовать ею как дубинкой: авось простят мне загубленную винтовку. На мое счастье, увидел меня, бегущую вместе со всеми, боец, крикнул: «Дура, куда прешь? Убьют ведь!» И толкнул в близлежащий окоп. Эта наша атака тоже захлебнулась.
Свидетельством того, насколько тяжелой была обстановка, может служить и эпизод, о котором напомнила мне Аня Верещагина. К нам пришел совсем молоденький младший лейтенант — измученный, обросший, весь в глине, в шинели с оторванной полой. Он обратился к нам: «Девчата, у нас осталось по одному солдату на десять метров. Помогите».
Мы молча поднялись, взяли винтовки и пошли за ним. Снова в сырые и холодные окопы. Пришли. И
