Лебедчик усмехнулся, хотел что-то сказать, но не успел. В ночи внезапно произошла перемена: на причале загудели моторы, от трапа по палубе шли какие-то люди. Возле трюма вырос человек в кожанке, ему что-то объясняли, оправдывались. А кожанка не слушала, жестикулировала, гудела басом, бранилась, кляла всех и вся, а пуще всего — отсутствовавшие так долго грузовики и пароход, торчащий у причала, когда ему давно пора убраться восвояси, уступить место другим, пока эта чертова, эта гибельная, поганая, зверская, никудышная, эта предательская бухта Ванино не замерзла так, что на ней можно будет кататься на коньках.
Застучали лебедки. Левашов следил за тем, как его недавний собеседник ловко перебросил через борт строп с мешками, мягко уронил в кузов «студебеккера».
А кожанка не унималась, честила теперь безмозглых, никому не нужных, жалких, презренных, неверных, ничего не ценящих, ненадежных людей, которые не могут сообразить, что раз нет грузовиков, то надо подогнать баржу и валить мешки в нее, пока уже описанная во всех подробностях бухта не замерзла.
Как можно подогнать баржу к берегу, когда там стоит еще один пароход, Левашов не понимал. Но человек в кожанке говорил так уверенно, так непререкаемо, что его нельзя было перебивать даже мысленно.
Мимо трюма прокатилась фигура боцмана — канадка расстегнута, меховой воротник поднят, кепка надвинута на глаза. Приказал на ходу:
— Кончай тальманить, Сергей, вали завтракать и мигом на бак — отваливать будем!
Левашов сунул листки с записями в карман и посмотрел на лебедчика. Тот был сосредоточен и даже в паузу, когда человек в кожанке умолк, не оглянулся.
Пароход, пришвартованный к «Гюго» со стороны бухты, быстро отошел. Стало просторнее, и будто бы сильнее прояснился утренний воздух. Только мачты, надстройка, причал и глинистый косогор за ним еще темнели по-ночному, и люди выглядели вялыми, передвигались неторопливо.
На баке, возле гремящего брашпиля, шла обычная, заученная каждым работа: третий помощник Тягин что-то говорил в телефонную трубку, боцман вертел маховик вентиля, поддавая пару в цилиндры, а матросы снимали чехлы с вьюшек. Управились и встали рядком у борта, ожидая, когда Тягин примет с мостика команду отдавать швартовы.
На причале толпились грузчики. Они глазели на пароход и напоминали провожающих.
Левашов стоял у борта вместе со всеми. Ему надоело смотреть на берег, и он отвернулся, хотел выяснить, что поделывает буксирный катер, галдевший своими дизелями возле другого борта, но вдруг заметил, что Аля Алферова пошла прочь с бака. Пошла, а потом побежала.
Из-за спешки трап не завалили по-походному, он был только приподнят на цепях, и Аля мигом скатилась по ступенькам, спрыгнула на причал.
Теперь она была не так заметна, потому что двигалась в толпе. Лишь напротив фок-мачты, почти напротив того места на баке, где Але полагалось сейчас находиться вместе с другими матросами, ее стало хорошо видно: тут было пусто на причале, и только дальше, возле тумбы с наброшенными петлями швартовов, сгрудилось несколько человек в ватниках, ожидая, когда скажут сбросить с тумбы, освободить тросы.
Среди этих людей Левашов заметил лебедчика, тот был выше других ростом, и еще шарф на шее — не спутать. И вдруг обмер, оглушенный внезапным открытием, понял, что Аля бежит к лебедчику.
А вокруг задвигались. Не один Левашов видел, что Алферова убежала: и матросы видели, и Тягин, третий помощник, видел, он уже крикнул несколько раз: «Назад, назад!» И уже телефонная трубка приказала Тягину отдавать шпринг, и он перегнулся через борт, забравшись на кнехт, как на подставку, и махал рукой людям на причале, и наконец швартов отдали, и Рублев принимал его с барабана, и трос натянулся и резко пошел кольцами, зазмеился.
А Левашов стоял, не в силах оторвать взгляд от сумасшедшего Алиного бега. Увидел, как она добежала до лебедчика и как он, раздвинув руки, принял ее в свои объятия — просто и крепко обнял, точно ждал Алю, точно знал, что она придет, скоро придет, вот и ждал. И она повисла у него на шее.
Прошла минута, другая. Они что-то торопливо говорили друг другу.
Тягин снова стал звать Алю, но она, не обращая внимания на его крики, стояла, застыв в объятиях лебедчика. И тут же телефон зазвонил резко и требовательно, и третий, зло суетясь, выдернул из гнезда трубку, поднес к уху, выдохнул:
— Вира продольный!
Левашову вместе с Рублевым следовало перенести трос с кнехта на барабан, чтобы, наматывая его, силой брашпиля потянуть судно вперед, пока не отойдет от причала корма, но Рублев стал звать Алю, сначала тихо, потом громче, и его призывы смешались с руганью боцмана, не понимавшего, почему задержка, и, наконец, над всей этой сумятицей воспарил голос с мостика, усиленный мегафоном:
— На баке, что у вас происходит? Почему не выполняете команду?
Тягин стащил Рублева с кнехта, толкнул Левашова, нагнулся, собираясь самолично взяться за трос, но матросы его оттеснили, сделали что надо, и брашпиль застучал тяжело, довольно. Причал дернулся, медленно поплыл назад.
Но Левашов не мог, не в силах был стоять у барабана. Обрадовался, когда Рублев подхватил конец, и опять подбежал к борту, и ему стало видно, как разрастается трещина между досками причала и бортом, и как Аля медленно идет вполоборота к лебедчику, держа его за руку, и как он с ласковой растерянностью смотрит на Алю. Словно бы она вела его к себе на пароход.
А рядом двигались, окружая их, люди в ватниках, и казалось, провожали лебедчика и Алю.
А трещина между бортом и причалом все росла. Вот уже и не трещина, а ручей темной, неживой воды. Аля и лебедчик стояли на самом берегу этого ручья.
Аля торопливо поцеловала его и перепрыгнула ручей, закачалась, балансируя на тесной площадке трапа, взбежала на палубу.
Между бортом и берегом уже тек не ручей, а река, фигура лебедчика смешалась с толпой на причале.
Продольный конец выбрали, и теперь рейдовый катерок оттягивал, напружившись, нос «Гюго». Делать матросам уже, собственно, было нечего.
Подошла Аля. Левашов думал, что она будет смотреть на берег, но она обвела всех, кто находился на баке, долгим взглядом и медленно сняла берет. Куртка на Але была расстегнута, и возле кармана углом отвалилась покрышка меха: где-то зацепилась, порвала.
Все молчали. Было слышно, как громко тарахтит за бортом дизель катера.
— Ты что? — Тягин выступил вперед, точно командир перед строем. — Не наговорилась, пока стояли? Расстаться не можешь?
У Али сначала дрогнула губа, потом лицо исказилось, точно от боли.
— Расстаться? — закричала она. — Да я с ним рассталась в сорок первом, слышишь! И с тех пор не видела... Расстаться!.. Как ты смеешь так говорить? Он же мог стоять здесь сейчас вместо тебя. Или вон там. — Аля показала на мостик. — Капитаном мог стоять вон там и командовать тобой. Слышишь?
Она привалилась к планширю, уронила голову на сложенные руки и безутешно, громко заплакала.
Матросы молча смотрели на нее. Сколько времени Аля была рядом, но они впервые видели, как она плачет.
Не успели прийти во Владивосток из Ванина (не весь там груз оставили), день всего постояли, и — бац! — новость: Алевтина Алферова списалась на берег.
Никто не мог понять, как она ухитрилась в кадрах так быстро устроить свои дела и с чего это капитан отпустил ее? Да еще втайне все произошло. Чемоданы собраны, стоят у трапа, Аля в пальто обежала верх и низ, кого застала, с тем попрощалась, и уж не видать ее среди ящиков, среди портовой суеты. Ушла. И вещи помогал ей нести какой-то незнакомый парень.
А через неделю, под конец стоянки, скрылся насовсем с парохода старпом Вадим Осипович Реут. Этот и прощаться не стал. Услышали:
