пробуждается инстинкт насильника, он хочет броситься на нее. Но… опять его охватывает острый приступ непереносимой тошноты, и он отворачивается. Девушка делает реверанс и уходит.
— Этот парень будет добрым христианином, — торжествующе заключает доктор. — Он будет подставлять правую щеку, когда его будут бить по левой; он скорее даст распять себя на кресте, нежели распнет другого. Одна лишь мысль о том, чтобы убить муху, сделает его больным до глубины души…
— Отлично, — заключает министр внутренних дел.
И вот Алекс на свободе. Но это уже не прежний Алекс, а поистине «заводной апельсин» (а сlockwork orange). Между прочим, Барджес в одной из своих статей так объясняет происхождение этого странного термина: оказывается, в лондонском жаргоне соскnеу бытует выражение: «диковинный, как заводной апельсин». «К тому же, — лукаво добавил Барджес, — слово orange в представлении лингвиста сливается с малайским словом оrang, что означает «человеческое существо»». А есть еще орангутанг — человекоподобная обезьяна…
Барджес и Кубрик проводят своего обузданного «методом Людовико» героя по всем кругам того страшного ада, в котором он чувствовал себя как дома до того, как угодил в тюрьму. Тогда он был мучителем, теперь же стал мучеником. Поскольку его лишили возможности быть насильником, он лишь покорно склоняет голову под ударами, которые на него сыплются со всех сторон.
Первый визит, разумеется, в отчий дом. Алекс думает, что его ждет там гостеприимный прием. Вот сейчас он войдет в свою комнату и растянется на кровати. Но родители ему не рады: вещи его конфискованы по суду, а комнату Алекса занимает квартирант, который вовсе не хочет уступать ее «заводному апельсину».
Смущенный и потрясенный, Алекс бредет в любимый бар «Корова», где когда-то он и его «други» потягивали молоко, смешанное с наркотиками. Но и там ему не рады, и он снова уходит, уходит куда глаза глядят. И тут начинается новая серия сцен дикого насилия, только теперь жертвой его неизменно оказывается вчерашний насильник, неспособный защищаться.
Все начинается с того, что «заводной апельсин» встречает старика, которого он когда-то зверски избил, чтобы позабавиться. Старик узнает его, созывает дюжих приятелей, pi те молотят Алекса изо всех сил, пока старик вопит: «Убейте его! Убейте! Сдерите с него кожу! Выбейте ему зубы!» Алекса спасает от смерти полицейский патруль. Но тут он с ужасом обнаруживает, что в полицейской форме — его бывшие «други», у которых с ним старые счеты: это Вилли и Момо. Он когда-то избивал их в кровь, утверждая свое верховенство, и теперь эти «други» готовы отплатить ему тем же.
Вилли и Момо везут Алекса на своей патрульной машине куда-то за город. Он робко спрашивает их, почему они стали полицейскими. Ответ гласит: «Мы можем делать то же самое, что делали раньше, но теперь уже на законном основании». Вот так, «на законном основании», бандиты в полицейской форме избивают своего бывшего вожака до полусмерти, бросают в лесу и уезжают.
Напрягая последние силы, Алекс подползает к ка-кой-то загородной вилле и стучится в дверь. Ее открывает мускулистый телохранитель хозяина виллы. А хозяин ее — тот самый писатель Александер, над которым когда-то надругались Алекс и его «други». Его жена, которую они тогда коллективно изнасиловали, уже мертва, а у него самого с тех пор парализованы ноги. Теперь он узнал обидчика, и у него сразу же созрел план страшной мести.
Писатель уже знает из газет, что доктор Бродский и его сотрудники превратили Алекса в «заводной апельсин», а попутно привили ему органическое неприятие музыки, которую он так любил. И вот, приголубив Алекса и устроив его на верхнем этаже, в комнате, где установлены мощные радиоусилители, писатель ставит на стереопроигрыватель запись Девятой симфонии Бетховена и вместе с приглашенными друзьями ждет результата, который он предвидит: в комнате, где находится Алекс, двери наглухо заперты, а окно распахнуто настежь.
Алекса, едва он слышит первые аккорды любимой им некогда симфонии, охватывает мучительная боль. Его выворачивает наизнанку страшный приступ тошноты. Он мечется из угла в угол, барабанит кулаками в дверь, умоляет хозяина дома прекратить эту пытку. Но тот лишь весело хохочет и усиливает звук. И тогда Алекс, как и предвидел писатель, выбрасывается в окно: лучше смерть, чем эта пытка!
Писатель и его друзья довольно потирают руки. Дело в том, что они принадлежат к оппозиции, и смерть Алекса будет удобным поводом для того, чтобы провести острую политическую кампанию против правительства, которое, применяя «метод Людовико», оболванивает людей, превращая их в роботов. Писатель всегда был против ограничения «свободы личности». Его памфлет «Заводной апельсин», рукопись которого топтал Алекс, когда он со своими «другами» два с лишним года тому назад громил эту виллу, имел огромный успех, и теперь можно будет сказать, сколь своевременно он был написан. Ведь в нем говорилось: «Стремление навязать человеческому существу законы и условия, подходящие лишь для бездушного механизма, — вот то, против чего я поднимаю свое перо, словно меч».
Алекс по счастливой случайности остался жив, и мы видим его уже в госпитале, где за ним бережно ухаживают. Сам министр внутренних дел следит за этим, — оппозиция и впрямь расшумелась, и надвигается угроза правительственного кризиса. По правде сказать, министр и сам не рад всей этой истории с принудительным превращением преступника в «заводной апельсин». Теперь газеты обвиняют его в бесчеловечности. Лучше бы этот проклятый Алекс вернулся в свое изначальное состояние, тогда было бы легче обуздать оппозицию…
На радость министру, сотрясение, вызванное у Алекса падением на землю, парализует воздействие «метода Людовико». «Заводной апельсин» мало-помалу становится прежним Алексом. В глазах у него опять загораются плотоядные огоньки. Он вновь обретает тягу к насилию, и медицинским сестрам нет от него проходу. Приступы тошноты становятся все реже.
И вот сатирический апофеоз фильма: в палату госпиталя, где лежит Алекс, входит с распростертыми объятиями министр внутренних дел. За ним врывается толпа фоторепортеров. Министр рад, что все теперь обойдется благополучно и маневры оппозиции потерпят провал. Он фотографируется в обнимку с Алексом, прощая ему все прошлые и будущие прегрешения, и дарит ему стереопроигрыватель. Снова звучит любимая Алексом Девятая симфония, и у него нет больше приступов тошноты. Он с удовольствием потягивается, предвкушая новые похождения, и весело произносит: «А все-таки я был правильным убийцей!»
Все. На этой реплике фильм заканчивается. Его авторы не считают нужным возразить Алексу. Таким образом, молчаливо подтверждается, что в мире насилия невозможно прожить, не будучи насильником.
Фильм и публика
Читатель помнит, что и Барджес и Кубрик, заявляя, что они защищают полную свободу человеческой личности, выступают против каких-либо ограничений «свободы выбора между добром и злом». Но неужели они в самом деле не видят, что такая абстрактная постановка вопроса, полностью оторванная от социального контекста, может привести лишь к поощрению насилия и распутства, хаоса и анархии?
И еще. Неужели автор романа и постановщик фильма не видят, что, показывая злоключения своего Алекса в тот период, когда он был «заводным апельсином», лишь вызывают у публики симпатии к нему, а его заключительная торжествующая реплика «А все-таки я был правильным убийцей» вызывает у многих молодых зрителей, предрасположенных к тому социальным климатом Запада, стремление подражать ему? Тем более, что насилия в фильме показаны весьма красочно и, я бы даже сказал, весело, с известным любованием.
В этой связи мне хочется привести здесь следующий диалог корреспондента парижского журнала «Экспресс» Мишеля Симана со Стэнли Кубриком.
— Какую роль играют в вашем фильме насилие и эротика? — спросил Мишель Симан.
— Эротика в фильме, — ответил Стэнли Кубрик, — отражает то, что, как я думаю, наступит в жизни в ближайшие годы. А именно: эротическое искусство станет искусством для масс. Что касается насилия, то было необходимо придать ему достаточный вес, чтобы моральная проблема была поставлена логичным образом. Если бы Алекс был менее «злым», фильм превратился бы в обычную ковбойскую ленту, которая якобы осуждает линчевание. Но поскольку в фильме было бы показано линчевание невинного юноши, то
