Тед увидел Большого Папу ребенком. Толстый мальчишка носился взад-вперед по захолустному дворику: деревья были еще саженцами, лужайка – на грани вымирания.
– Ступай-ка в дом, Маленький Папа, – кликнула мальчика мать.
Маленький Папа, переваливаясь на благоуханных ножонках, побежал через двор, нырнул в заднюю дверь и оказался в кухне, где его толстушка-мать колдовала у плиты, а седовласый толстяк-отец сидел за столом, сложив перед собою руки «домиком», дабы прочесть молитву перед едой.
– Садись, Маленький Папа, – рявкнул отец.
Мальчуган уселся; отец внимательно пригляделся к нему и вопросил:
– Ты свои вонючие лапы перед тем, как садиться за рождественский стол, вымыл, сынок?
Маленький Папа рванул было из-за стола, мимоходом оглянувшись на мать, но та стояла спиной к ним обоим. Отец ловко сграбастал его за волосы.
– Мне плевать, даже если ноги твои и пахнут духами, маленький язычник, но рождественский стол осквернять своей мерзостью ты не будешь! Ты меня слышишь, а, дерьмовая белая рвань?
Маленький Папа поморщился от боли; порядочный клок волос остался в руке отца.
– Да, Большой Папа, – отвечал он.
– А теперь марш умываться, – велел отец и швырнул мальчика головой вперед к двери из кухни.
Мать Маленького Папы расправила передник и поставила на стол миску с картофельным пюре.
– Да пошевеливайся там! – гаркнул отец.
Мальчик споткнулся – и стопка газет «Саут-Бенд трибюн», аккуратно сложенная на табуретке у двери, обрушилась на пол. Он сжался от страха еще до того, как ножки отцовской табуретки заскребли по линолеуму, в порыве отчаяния попытался собрать газеты обратно в стопку. При первом ударе пронзительно вскрикнула мать – и, как ни странно, от этого крика боль от ожога отцовским ремнем по спине словно утихла. По крайней мере – и это было видно по ее лицу – мать любила его достаточно, чтобы закричать, хотя и недостаточно, чтобы остановить экзекуцию. А ремень все хлестал и хлестал, жгучая боль сменялась оцепенением, но теперь мать молчала. Мальчуган чувствовал, как ремень раздирает спину в том самом месте, где уже раздирал ее несколькими днями раньше, чувствовал, как полосатая рубашка пропитывается липкой кровью, чувствовал дыхание отца у самого своего уха. Тот наклонился совсем близко и проговорил:
– Я бью тебя того ради, чтобы ты вырос хорошим, богобоязненным человеком. Надеюсь, ты мне за это благодарен, сынок.
– Я благодарен, Большой Папа, я очень благодарен, – заверил Маленький Папа.
– Карлос, – приказал Большой Папа тому самому коротышке, что вел фургон. – Мне жарко. Вели кому-нибудь принести ведро с водой, чтобы близнецы омыли мне ноги. – Большой Папа оглянулся на Теда. – Ничто так не освежает, как омовение ног в прохладной водичке.
Карлос отправил за водой тощего парня в безрукавке с вытатуированным на лбу «фольксвагеном».
– Господь благословил меня, это точно, – сообщил Большой Папа Теду. – Вот так и передай своему дьяволу, когда я пошлю тебя обратно в огненный ад. А я, – теперь он обращался к своим адептам, – я-то отправлюсь прямиком на небеса, и все, кто следует за мною, последуют за мною и в царствие Господа-Бога-Иисуса-Всемогущего. Forsitan ad hoc aliquot condiciones pertineant.[xvi] – Ученики нараспев произнесли «аминь» и прочие исполненные благоговения звуки. – Сам видишь, дьявол, тебе меня не напугать.
Посыльный вернулся из кухни с водой, поставил между близнецами ведро и тут же положил ветошь. Женщины обтерли Большому Папе ноги.
– Однако ж пока я не собираюсь убивать тебя, – сообщил Большой Папа. – Сперва я покажу тебе тут кое-что. Хочу, чтобы ты представил своему хозяину подробный отчет. А чтобы ты видел, сколь я хороший христианин, я даже к тебе, дьявол, отнесусь с добротой и любовью. Ты ведь проголодался с дороги?
Тед отрицательно покачал головой.
– Но наверняка устал. Синтия, вы вдвоем с Джеральдом отведите нашего сомнительного гостя в его камеру, точнее комнату. Устройте его поудобнее. Щедро дарите от себя.
Женщина из фургона и Джеральд встали по обе стороны от Теда, вывели его за двери и провели через весь двор. В воздухе резко похолодало, но хотя Тед отметил про себя, что температура понизилась, никаких неудобств по этому поводу он не испытывал. Синтия, однако, была без куртки; луна освещала ее голые руки и плечи, покрытые «гусиной кожей». Они прошли мимо сарая к небольшой будке с зарешеченным окошком. Синтия включила единственную лампочку, дернув за цепочку, что свисала с потолка в середине комнаты. Узкая кровать была аккуратно застелена – с плоской подушкой и плотным шерстяным одеялом грязновато- коричневых тонов, сложенным в изножье. Джеральд, остановившись в дверях, глядел в ночь.
– Ну вот, – сказала Синтия.
– Спасибо, – поблагодарил Тед. – А если мне понадобится пописать?
– В углу есть ведро, – буркнула она. Синтия была жестче Джеральда: челюсти картинно стиснуты – просто-таки бульдожий прикус. Тед слышал, как она скрежещет зубами.
– Спасибо еще раз, – сказал он.
Дверь закрылась; Тед присел на кровать. И задумался о Глории и детях.
Глава 3
Глории ужасно не хотелось беседовать с полицией – а пришлось. За последнее время ей приходилось делать много всего такого, от чего она охотно воздержалась бы. Пришлось ехать в морг, опознавать голову мужа в том жутком тазу из нержавеющей стали, отдавать разные необходимые распоряжения насчет похорон, пока дети сидели как на иголках в затхлом демонстрационном зале гробов, пришлось наблюдать своими глазами за тем, как ее со всей очевидностью мертвый супруг вдруг перестал быть мертвым. И, что самое трудное, ей пришлось сплачивать семью, не давая ей распасться. Но на протяжении всего этого испытания, включая докучную навязчивость таких, как Барби Бекер, Глория поняла, что может положиться на Теда. А теперь Тед исчез. И конечно же, она поневоле размышляла про себя, что, возможно, для всех было бы лучше, кабы ее муж так и почивал бы в бозе вплоть до конца предположительно последней церемонии его жизни.
Полицейский участок, вопреки ожиданиям Глории, отнюдь не бурлил деятельностью. У дальней стены просторного кабинета обнаружился мужчина в женском платье: такого здоровенного адамова яблока Глория в жизни не видела; оно бросалось в глаза даже на расстоянии тридцати футов, их разделяющих. Трансвестит уставился на Глорию с детьми так, словно узнал их, и Глорию осенило: так оно и есть, наверняка этот тип видел их по телевизору или на фотографии в газетах. Глория сидела у компьютерного стола толстошеего детектива по имени Тара Бенуа, в прошлом – морского пехотинца.
– Смотри, тетя с усами, – шепнул Перри матери – и под взглядом детектива Бенуа теснее прильнул к ней.
– Вы говорите, вашего мужа похитили, – сказала Бенуа; голос ее для женщины был не таким уж и гулким, но терялся где-то в глотке.
– Его действительно похитили. На глазах у двухсот человек, – подтвердила Глория. Она скользнула взглядом по пушку над губой собеседницы, затем по волосам: волосы закрывали детективу уши и падали до плеч, однако сверху сидели на голове точно баклажанного цвета берет.
– Все эти люди были свидетелями похищения?
– Не совсем. Мы пытались незамеченными выбраться из супермаркета через заднюю дверь, чтобы миновать журналистов, и тут моего мужа похитили. – Глория крепче обняла детей, что с обеих сторон жались к ней.
Эмили не глядела на полицейского. Она смотрела в окно, на плотное бурое марево, оно же – небо.
Подошел еще один детектив, наклонился к самому уху Бенуа, прошептал что-то, прыснул, отошел. Бенуа не рассмеялась; собственно говоря, она либо вообще не знала, что такое смех, либо не умела смеяться.
– Вы знаете, кто его похитил? – спросила Бенуа.
– Нет.
– Журналисты?
– Нет, не они, – сказала Глория. – По крайней мере я так не думаю.
– Вы разглядели лица похитителей? – осведомилась Бенуа, отхлебывая из баночки с диетической
