возвращает критикам их обвинения: это они изгоняют силою сатаны, — а в качестве своего он утверждает радикально иное изгнание — изгнание силою Духа Божьего: «Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие».

На первый взгляд кажется, что Иисус обратился к совершенно бесплодным полемическим преувеличениям. Действительно, когда целители соперничают, то каждый претендует на то, что только он занимается «хорошим изгнанием» — самым действенным, самым ортодоксальным, единственным происходящим от Бога, тогда как другие, конечно же, занимаются изгнанием, происходящим от дьявола. То есть мы вроде бы оказываемся внутри миметической конкуренции, где каждый изгоняет другого — как, например, Эдип и Тиресий, соперничающие прорицатели в «Царе Эдипе» Софокла. Таким образом, насилие оказывается повсеместным, и все сводится лишь к вопросу, кто сильнее. Именно об этом говорит продолжение пассажа, которое я еще не цитировал. Отношение между двумя изгнаниями представлено здесь в наглядно-насильственном виде:

Первый сильный человек — это дьявол, изображенный как законный собственник, или, по крайней мере, как первый обитатель этого дома. Еще более сильный человек, который побеждает первого, — это Бог. Но такой взгляд на вещи — это не взгляд Иисуса. Бог — не заурядный грабитель. Иисус говорит здесь на языке своих собеседников, на языке соперничающих изгнаний, чтобы выявить саму систему этого языка — систему насилия и священного. Бог безусловно сильнее, чем сатана, но если он сильнее лишь в том смысле силы, какой имеется в виду в этом пассаже, то он просто другой сатана.

Именно так гадаринцы и интерпретируют действия Иисуса у них в общине. У них есть сильный человек — бесноватый, он же «легион». Этот домовладелец делает их жизнь нелегкой, но поддерживает некоторый порядок. Раз Иисус вверг их сильного человека в бессилие, значит, он еще сильнее. Гадаринцы боятся, что Иисус овладеет всем их достоянием. Поэтому они решительно требуют, чтобы он удалился. Они не собираются менять одного деспота на другого, еще более деспотичного.

Иисус говорит здесь на языке современного ему мира, который часто оказывается и языком самих Евангелий. Евангелисты не до конца понимают, что имеется в виду в словах Иисуса. Их текст крайне эллиптичен; возможно, искажен. Во всяком случае, Матфей хорошо видит, что не все здесь следует понимать буквально. В приведенных выше словах Иисуса есть ирония, которую нужно выявить, есть смысл, который не виден на полемическом уровне — уровне непосредственно очевидном и единственном понятном собеседникам Иисуса, а в наши дни — большинству читателей. Матфей предваряет эти слова многозначительным введением: «Но Иисус, зная помышления их, сказал им…» У Марка нет этого предупреждения, но есть другое, еще более показательное: он предупреждает, что речь идет о притче (Мк 3, 23). Я думаю, что это предупреждение важно для самого определения притчевого дискурса. Это непрямой дискурс, часто включающий нарративные элементы, но иногда — как здесь, например — обходящийся и без них. Сущность притчи в евангельском понимании — это добровольное замыкание Иисуса в гонительской репрезентации ради людей, которые, будучи сами ее пленниками, не могут понять ничего иного.

Иисус использует средства этой системы, чтобы предупредить людей о том, что их ждет, на единственном понятном им языке, — и тем самым разоблачает сразу и ближайшую цель этой системы, и внутренние несвязности и противоречия их дискурса. Одновременно он надеется поколебать эту самую систему в сознании слушателей, помочь им услышать в его словах второй смысл — более истинный, но и более трудный, поскольку чуждый гонительскому насилию, смысл, который разоблачает и само это насилие и производимый им на каждого из нас эффект замыкания в гонительской репрезентации.

В свете наших разборов легко видеть, что идея второго смысла не иллюзорна. Данный текст действительно говорит больше, чем мы пока что сумели из него извлечь. На самом деле, этот текст резюмирует суть наших результатов, ясно формулирует выявленный мной принцип — принцип насилия, изгоняющего само себя насилием же, чтобы учредить все человеческие общества.

На первый взгляд, как я сказал выше, та идея, что всякое сообщество, разделившееся само с собой, скоро погибнет, кажется верным, но довольно заурядным наблюдением. Наверное (думаем мы), чтобы завершить спор, Иисус произнес фразу, с которой никто не станет спорить. А вторая фраза тогда кажется частным случаем первой. То, что верно о всяком царстве, о всяком городе, всяком доме, должно быть верно и о царстве сатаны.

Но царство сатаны — это не просто царство, как все думают. Евангелия четко утверждают, что сатана есть принцип всякого царства. Каким образом сатана может быть этим принципом? Будучи принципом насильственного изгнания и проистекающей из него лжи. Царство сатаны — не что иное, как насилие, изгоняющее само себя — изгоняющее во всех ритуалах и экзорцизмах, которые имеют в виду фарисеи, но первоначально — в том учредительном и скрытом действии, которое служит моделью для всех этих ритуалов, для единодушного и спонтанного убийства козла отпущения. Таким образом, вторая фраза дает нам сложное и полное определение царства сатаны. Она говорит не только о том, что когда-нибудь должно погубить сатану, но и о том, что его живит и утверждает его власть, о его конститутивном принципе. Конечно же, странно, что этот конститутивный принцип и принцип его окончательного разрушения совпадают. Тут есть от чего смутиться невеждам, но тут нет ничего, что могло бы смутить нас. Мы хорошо знаем, что принцип миметического желания и возбужденного этим желанием соперничества и внутреннего разделения совпадает с принципом социального единения, тоже миметическим — принципом козла отпущения.

Этот самый процесс несколько раз протекал у нас на глазах. Именно поэтому в начале рассказа об убийстве Иоанна Крестителя (как в начале множества мифов) стоит ссора братьев-врагов. В нормальном случае один брат в итоге убивает другого, чтобы подарить людям норму.

Вторая фраза («И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?») — не просто применение принципа, постулированного в первой фразе («Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и никакой город, никакой дом, разделившийся сам в себе, не устоит»), — наоборот, именно вторая фраза постулирует тот принцип, разные применения которого излагает первая фраза. Порядок фраз нужно поменять. Нужно перечесть текст, начиная с конца. И тогда мы поймем, почему в памяти народов осталась первая фраза. В ней есть что-то необычное, выходящее за пределы банальной мудрости, заметной поначалу. Иерусалимская Библия (перевод, который я цитировал) не вполне выражает это «нечто за пределами», потому что не повторяет прилагательного «всякий», которое в греческом оригинале стоит дважды: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит». Повтор слова «всякий» подчеркивает симметрию между всеми формами сообществ, который здесь названы. Текст перечисляет все человеческие сообщества, от самого большого до самого малого: царство, город, дом. По каким-то причинам, которые сначала нам неясны, он старается не пропустить ни одной формы, и повторение слова «всякий» подчеркивает это старание, значение которого на уровне непосредственного смысла мы не видим. Однако речь не идет ни о случайности, ни о стилистическом эффекте, не влияющем на смысл.

Со всей настойчивостью текст говорит нам вот что: все царства, все города и все дома на самом деле разделились сами с собой. Иначе говоря, все человеческие сообщества без исключения основаны на одном и том же принципе, одновременно созидательном и разрушительном, — принципе, который постулирован во второй фразе; это они суть примеры царства Сатаны, а не царство Сатаны (или царство насилия) служит одним из многих примеров общества в эмпирическом смысле наших социологов.

Таким образом, две первые фразы более содержательны, чем кажется; в них резюмирована вся фундаментальная социология и вся фундаментальная антропология. Но это еще не все. В забрезжившем свете точно так же проясняются и третья и особенно четвертая фраза, самая на первый взгляд загадочная: «И если Я силою веельзевула изгоняю бесов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют? Посему они будут вам судьями».

Почему духовные сыновья, то есть ученики, подражатели, станут судьями своих учителей и образцов? Греческое слово «судьи» — это kritai; оно несет идею кризиса и разделения. Под воздействием миметических эскалации, внутреннее разделение всякой «сатанинской» общины обостряется;