станет удивляться весь мир. Был шанс, но они отдали его расторопным сценаристам из «Фокса', смазливым актерам и кому там еще? Продюсерам?

Отдали уникальное свойство, а уродство – уродство оставили себе.

– Интересно, а постельная сцена у них в сценарии есть? – предположил Глеб. – Приведут близнечих и зададут жару. Нас они показать не попросили, как мы это делаем. Сами хотят догадаться.

– Они, наверное, думают, что мы и не делаем, – отозвался Борис с невольной обидой.

– Что ж нам было – хвастать?

– Пускай показывают, как хотят. Все равно все наврут. А им и поверят.

Они лежали вдвоем, забытые, выброшенные из киномира, как выбросившиеся на песок киты.

Раздавленные обидой, как собственной тяжестью.

– Как будто этот «Фокс» единственный! – сказал Борис.

– Возьмем да и напишем другой сценарий! – сразу понял брата Глеб.

– Еще и лучше гораздо!

– Они снимают быстро. И сюжет здорово закручивают.

– Закрутят они – ерунду всякую: близнечихи, погони.

– С близнечихами интересно!..

Они лежали молча. Но не спали.

Сколько раз Борис мечтал – освободиться. Вдруг каким-то чудом отделиться от брата. Или не чудом – операцией. Потом мечта повернулась страшной стороной – после письма из Дженерал хоспитал: брат почему-то умирает, гибнет, и приходится делать срочную операцию, чтобы спасти одного Бориса... Мечта, которую не только нельзя высказать, но и предаваться ей опасно, чтобы она с кровью не перешла к Глебу, чтобы брат не догадался об ужасной мысли!..

Мечтать об этом нельзя. Но можно написать сценарий.

– Там у «Фокса» не знают про этого американского Рубля, про профессора Рабла. Вот где настоящий сюжет, вроде «Гамлета». Только лучше: жить или не жить? Представляешь, приходит профессор и говорит: «Один из вас останется и будет жить как свободный человек, а вы сами решайте – кому жить, кому умирать»?

– А если мы... если они... если отказаться и жить дальше как жили – вдвоем?

– Тогда не получится кино. А мы же должны написать сценарий! Не сидеть же вечно в этой комнате!.. Он приходит и говорит. Юрию и Юлию. И тогда они решают разыграть между собой, кому из них жить.

– Разыграть можно здорово! Не просто жребий бросить, а в какую-нибудь игру. В шахматы.

Глеб знал, что он играет чуть-чуть лучше Борьки, но ведь они говорят о сценарии, а Юрий и Юлий должны играть одинаково.

– Шахматы в кино не смотрятся.

– Потому что плохо показывают. А если фигуры крупным планом и показать сначала, какая может быть комбинация, чтобы зрители волновались: заметит ее Юлий или нет! Или кто-то уже выигрывает и вдруг в последний момент зевает ферзя! Юрий. Глупо зевает, хочет взять ход назад, а Юлий назад хода не отдает! Очень даже будет смотреться... Они разыгрывают, приходят к профессору и говорят, что решили вдвоем: жить остается – ну, скажем, Юлий. А профессор им отвечает, что все равно ему этика не позволяет оперировать, что это медицинской убийство. Как из Дженерал хоспитал написал этот Рабл.

Можно было произносить вслух такое, потому что они всего лишь обсуждали сюжет для кино. Но где кончается сюжет и начинается жизнь?

– А тогда... Тогда они должны все взять на себя. Тот, кто проиграл, должен сам покончить с собой. И тогда профессору придется делать срочную операцию, чтобы спасти оставшегося в живых. Этому его этика не помешает.

– Тоже трудно. Из окна одному из них не выброситься. И не отравиться, потому что отрава разойдется с кровью к обоим. И вены не перерезать, потому что и кровью истекут тоже сразу оба.

– Да. Даже и не повеситься. Потому что одному не повеситься без помощи, а нельзя, чтобы второй помогал. Надо чтобы другой будто ничего не знает, иначе получится убийство.

Сколько страшных слов – словно страшных снов.

И они действительно заснули – в изнеможении.

Борису приснилось – в который раз! – что он каким-то образом оказался один, отделился от брата. Но всегда этот сон переживался как освобождение, а тут отделенность принесла только растерянность, только страх. Исчезла привычная опора, он не мог идти на двух ногах, терял равновесие и спешил опереться на какую-то слизкую шершавую стену...

Глебу тоже снился тяжелый сон. Будто их с Борькой разрезали наконец, но в боку осталась огромная дыра, через которую выпадают внутренности, и профессор советует держать их руками. Так они и ходят, подхватывая собственные кишки. И чего они все вылазят? Лишних много, наверное!..

Мышка тоже поняла, что им теперь не до уроков, и газеты приносила с утра. Они развернули, как всегда, широкий лист, и Глеб прочитал на своей правой полосе происшествие: женщина облила себя одеколоном и подожгла.

– Смотри, – сказал Глеб, – вот нам способ для сценария: если вот так облиться, то умрет только один. И можно это сделать без помощи, так что другого не обвинят.

– Больно очень, наверное.

– Делают же. Значит терпят. Пока собираются, еще не знают, как больно. А там уж поздно, ход назад не взять. А кто кидается с Эйфелевой башни, долго летит. Он, пока летит, тоже, может быть, раскаивается, хочет назад, а уже не переиграешь.

Такой поворот сюжета придумал Глеб, поэтому он с азартом защищал все очевидные преимущества самосожжения.

– Давай запишем так, – согласился Борис. – Придумаем лучше – переделаем.

Они сразу писали сценарий. Пока начерно.

– Можно повернуть еще интереснее, – медленно, импровизируя, заговорил Борис. – Раз уж нашелся такой удобный способ. Кто у нас проиграл? Юлий? А он в последний момент отказывается выполнить условие. И тогда Юрий сам его обливает – и сует спичку! И все сделано чисто, его не обвинить, он говорит, что Юлий сам себя. Тем более, уже и записка оставлена.

– Можно так, если твой Юрий... такой.

– Какой – такой?

– Способный на такое... А если совсем иначе? Если сам профессор, этот Рубль, Рабл – ну или не Рабл – если он сам понимает, что лучше жить одному, но нормально, и все устраивает. Инсценирует самоубийство Юлия. Нарушает свою дурацкую этику, чтобы избавить от мучений.

– Он не понимает! – забываясь, закричал Борис. – Никто не понимает, кто сам не пережил! Каторжник с ядром не понимает!.. – И добавил спокойно: – Да просто интереснее для кино, чтобы они сами разбирались. А то «думает профессор, понимает». Снаружи не видно, чего он там внутри себя понимает.

Хорошо поработали до обеда.

За обедом Мышка сказала:

– Раз вы опять что-то пишете, мальчики, напишите чего-нибудь из истории. Вроде Дрюона – вот кто пишет изумительно! Будто вы при дворе какого-нибудь князя. В Новгороде. Уж про Новгород американцы никогда не снимут. Да и русские должны быть такие – плотные. Не извиваться, как эти.

Оправдывается! Будто братья не помнят, как мышка мордочку задирала и ручками «этих' по плечам ласкала.

– Да уж тогда бы мы не при князе, при самом царе жили бы! – зло засмеялся Борис. – Доставили бы ко двору, чтобы царя-батюшку потешить. Жили бы с карликами, арапами и такими же... – Он поискал слово. – Такой же живностью человеческой.

Все-таки не зря они упражнялись, сочиняли сценарии.

– Ну что вы, мальчики, зачем же вы так? Вы бы советниками были. Вы же лучше самого Друся на вопросы отвечаете!

– Да-да, боярами, думными дьяками! – обрадовался Глеб. – А князья да бояре, знаешь сколько пили?! Давай, Мышка, ту бутылку отпразднуем!

– Нет, мальчики, ну что вы! Зачем вам? Потом когда-нибудь отпразднуем, когда день рождения или