Правда, с нею сразу возникли сложности: они стала гадить на чистых паркетах новой квартиры. Видимо, она путала лакированные паркеты с гладкой эмалированной плошкой, в которую гадила на старом месте.

Онисимов, приняв стопку, хотел было выбросить нарушительницу чистоты, но Дионисий не позволил:

– Ничего, вон тут сколько вас – приберете. А если кто Маврой не доволен, заставлю за нею языком вылизывать, понятно?

Распоряжаться Он привык – и полюбил. И никто не смел Ему возразить.

Чувствуя высокое покровительство, Мавра наглела, и тайком от Учителя Онисимов её выпускал – погулять. Он надеялся, что Мавра загуляется совсем, но, нагулявшись, она приходила в новый дом, ничуть не жалея о старом, и начинала орать под дверью своим дурным голосом, унаследованным от сиамского дедушки. Приходилось её почтительно впускать, боясь гнева Учителя. Тем более, что Он, угадав тайные происки против своей фаворитки, предупредил:

– А если потеряется будто нечайно, выгоню всех. Прикажу охране по лестнице за ноги тащить!

И Онисимов понял: ведь и на самом деле – прикажет, не усомнится ни минуты. Понял и стал смотреть на юного самодержца со страхом и почтением.

Вечером зашел посидеть у камина Пустынцев, и как всегда спросил, не ожидается ли новое покушение на него? Дионисий и сказал первое попавшееся, сам не зная почему:

– Взорвать тебя собираются в подъезде, но пока ещё день не назначен. Мину для тебя покупают.

– Но сегодня ещё не заложили?

– Сегодня не заложили, иди спокойно.

Спокойно после такого предупреждения трудно идти даже сегодня. Хотя утешало, что Светлый Отрок всё видит, держит, так сказать, руку на пульсе.

Мину для Пустынцева, на самом деле, никто ещё не покупал, но вопросы к нему в последние дни умножились. Первый кокаин, который Зина Заботкин выписал за спиной Пустынцева, уже пришел вместе с бананами, и теперь Пустынцев Зине только мешал. Да и долги отнюдь не уменьшились.

Пустынцев засиделся в новой квартире Дионисия. Пылал камин, Наталья подавала детское угощение: кофе с мороженным, куда Онисимов тихонько лил коньяк. Дионисий как домашний мальчик ещё не научился пить, а теперь и не собирался. И вот Пустынцев покорно ел мороженное наравне с крутившимся тут же мальчишкой, Мишей, кажется, его зовут. А коньяка ему Онисимов не предлагал – сохранял над богатым и красивым спонсором хоть такое тайное преимущество.

Согревшись и повеселев, Онисимов прогулялся в глубину квартиры и вернулся, неся на вытянутых руках гитару – так подносят ключи от завоеванной крепости.

– Вот, смотрите, нашёл от старых хозяев. Кто играет?

– Не зря я тебя Оркестром прозвал, – Дионисий снисходительно похлопал Онисимова по спине. – Вот и инструмент отыскал.

Пустынцев протянул руку:

– Дай-ка попробую.

Когда-то он поигрывал в компаниях, но в последнее время почему-то перестал. Видно, компании изменились: с новыми друзьями, вернее, компаньонами, они, если находилось время, катили в казино или клубы со стриптизом, а не собирались по домам.

Он долго и придирчиво настраивал инструмент, и все почтительно ждали. Наконец аккорды зазвучали так, как ему хотелось, он задумчиво пробежался по струнам и запел негромко:

Голос у него был негромкий, хрипловатый – как раз на эту комнату, не больше. Но живой голос перед живым огнем звучал как никакой Козин с пластинки.

Пустынцев и сам себе нравился в эту минуту. Как будто отпали последние угарные годы – с сумасшедшими деньгами, фантастическими рисками и дикими страхами, как будто вернулась невинная юность.

Мавра сидела в дальнем углу. Черная шерсть совершенно сливалась с темной обивкой дивана, и только сверкали огромные зеленые глазища, когда на них падали отсветы пламени от камина.

А Пустынцев завел дальше:

Кажется, никто здесь не собирался расходиться, но вечная тоска о разлуках всколыхнула все сердца.

Он и сам стал другим на эти минуты. Он снова был счастлив, снова был бедным и двадцатилетним красавцем, в которого влюблен весь женский курс, потому что учился он на почти чисто женском факультете пединститута. Хорошие были времена!

И Пустынцев закончил бодрее:

Убрав блюдечки из-под мороженного, Наталья сказала, немного стыдясь своего восторга перед всей этой цыганщиной, когда о душе полагается думать:

– Учитель, я записала твои слова, когда ты учил в Апраксином дворе. Правда, по памяти. Ты поправь, если я что перепутала.

Пустынцев кивнул:

– Правильно. Надо записывать, и будем публиковать. Раз есть Учитель, должно быть и Учение.

Только здесь он чувствовал себя в безопасности, чувствовал себя даже в любви: забылось, что он дает деньги, казалось ему, что любят его просто так, как любили когда-то в семье и в институте – за то, что он ласковый сын и мировой парень.