Летом эта тропа вела через перевал, но зимой через перевал никто не ходил. Перед перевалом на границе леса стоял балаган. Летом там жили пастухи, выгонявшие отары на горные луга, а зимой дед или его сын иногда поднимались сюда за сеном, которое не всё свозили вниз – а то ведь бывает, что и сено отбирают лихие люди. Поэтому тропинка до балагана все-таки прослеживалась. Хотя после недавнего ливня, оставившего после себя наледи, никто здесь ещё не проходил.

Конек знал эту дорогу, но знал до ливня, столь редкого зимой, поэтому знакомые камни часто не давали привычной опоры. Да и под седлом конек не ходил уже давно: или его запрягали в повозку, или вьючили тюками – обычно сеном или хворостом. Ходить под седлом – удел молодых и красивых. Конек не знал, что такое – некрасивый, но знал, что им не восхищаются люди, как когда-то раньше, и с ним не заигрывают кобылы. Да он и сам давно уже кобылами не интересовался. Зато теперь он полнее чем в молодости ощущал простые радости: ласку солнца, вкус хорошего сена, прохладу водопоя после долгого перехода. И отдых, задумчивый отдых, когда стоишь на лугу, уже наелся и только отщипываешь изредка по одной травинке, ни о чем специально не вспоминаешь, но кажется, что наступает смутное, но полное понимание самой сути существования…

Наконец засветилась сквозь деревья знакомая луговина.

Он вытащил седока к балагану. Здесь и сена много. Он вспомнил – и сразу захотел есть. Но седок не торопился его кормить.

Выехав к балагану, Клава осматривалась, но не видела продолжения тропы. Значит – приехала?! Сама завела себя в тупик, в ловушку. Дальше поднимались уже лысые горы, сплошь покрытые снегами. Не было иного выхода кроме как возвращаться вниз. Заночевать разве что, в расчёте, что дед не выедет сюда следом? Клава решила заночевать, чтобы не пробираться по горным тропам в темноте.

А наутро надо было спускаться вниз и возвращаться на основную тропу.

Клава взобралась на своего скромного Карабаха и направила его по уже знакомой тропке – но в другом направлении.

Когда они вчера карабкались вверх, на крутых местах Клава пригибалась к самой холке коня. Сегодня, приблизившись к круче, она поняла по-настоящему, что такое крутой склон.

Не только тропа, но и конь, казалось, уходил из под нее! Она инстинктивно откланялась назад, конек приседал, и они не столько сходили, сколько скользили вниз. И четыре конских ноги казались Клаве почему-то менее надежными, чем две человеческих.

Конек с тоскливой покорностью нес на себе неумелого всадника. Да и никогда он не ходил под седлом по такой обледенелой тропе. Ноги разъезжались, попадая на присыпанные снегом обледенелые камни. Ничего он так не боялся в жизни, как уходящей из-под ног опоры.

Перед новой крутизной Клава не выдержала и спешилась.

Две свои ноги надежнее. Она заскользила вниз, придерживаясь за еловые ветви, Конек острожно следовал за нею, благодарный седоку, догадавшемуся освободить его от своей тяжести. Так они вернулись на основную тропу. Клава подумала, что лишнюю ночь она выгадала не зря: чем больше времени пройдет, тем менее настойчиво будут её искать.

Приостановившись на опушке, Клава решила, что пора переодеться. Теперь её единственный шанс – женское платье. Путешествие по Чечне одинокой русской девушки сулило свои опасности, но оставаться в облике «русского доктора», которого ищут за убийство Мусы – просто смертельно.

Она так отвыкла от женского платья, что в первые минуты чувствовала себя чуть ли не раздетой. Но возврата в привычную форму не было, она затолкала пятнистые тряпки в небольшую яму, закидала снегом – авось не найдут до весны.

Клава так занята была своим спасением, что не могла думать о Виталике – заставляла себя вспоминать, но тотчас отвлекалась. А у Виталика снова подскочила температура, и колоть антибиотики ему никто не собирался. Его только перевели из земляной ямы в подвал, где уже валялись в грязи и гнили трое пленников. Самый старший по стажу пленения сразу допросил: «Сколько уже сидишь? Палец если отняли, значит со стажем товарищ.» Виталик и не знал – сколько. «Нехорошо! Нельзя себя распускать. Я уже восемь мест переменил, а везде черточки на стене царапаю. Два года шесть месяце и одиннадцать дней!» сообщил сосед со странной гордостью. «Да ты горячий! Станут они лечить, как же! Раньше был какой-то пацаненок, доктором назывался, а теперь и такого нет. Имя свое оставь, передадим, если чего! У нас договорено: если кто выходит, все имена с собой несет!»

А Клава в это время одна выходила на дорогу. Если не считать её конька. Шла она пешком, держа коня в поводу. В женском платье не поездишь в седле: подол задерется по пояс, а в странах Аллаха мода на мини-юбки не поощряется.

Хождения пешком по холоду конек не одобрял. Здесь по хорошей дороге он бы с удовольствием пронес всадника рысью.

Всадник, правда, изменился, запах другим запахом, женским, но коньку было все равно: он привык возить всякого, кто уверено усядется в седло. Он даже фыркнул несколько раз, дернул головой, приглашая руку, держащую повод, взяться за холку и влезть в седло. Больше ничего он сделать не мог. Но временная его хозяйка продолжала идти шагом.

Клава, занятая собой, думала, что опасность угрожает ей. А в это время по шоссе их нагонял фургончик живодера.

Увидев женщину, ведущую старого жалкого конька, живодер с интересом притормозил.

– Куда ведешь, а? На шкуру сдавать хочешь, да?

Клава мгновенно сообразила, что это – спасительное объяснение: она ведет сдать коня, а иначе почему оказалась на дороге, держа повод в руке?

– Хочу.

– Хорош девушка. Садись, довезу. Обоих довезу, – засмеялся он.

Конек сразу понял, что это за человек, что за фургон.

Запах объяснял всё. Он попятился, когда фургонщик стал его подталкивать взойти по спущенным сходням.

– Не хочет! – засмеялся фургонщик. – Понимает! Иди наверх, тащи в себя, а я сзади.