алое жало. От этого зрелища внизу живота у Подкрылка делалось горячо. Вспоминалась одна и та же картина из юности. Жаркое нутро бани с солнечным пятном на стенке. На мокром полу, отпятив голый зад, стоит на четвереньках его Тамарка. Она поворачивает к нему мокрое в капельках бисеринках пота лицо, шепчет: Ну чо ты там… Давай.

И всякий раз, когда Саян всплывал на дыбы, Подкрылка пронизывал шепот жены:

— Ну чо ты там… Давай, а то жарко!

Крылан, — звали его и так, — чувствовал нечто похожее в минуту, когда пряча нож за спину, подходил к корове. Чесал вытянутую навстречу шею. Он не испытывал жалости к этой лупастой бестолковой скотине. Помнил, что она тоже качалась под Саяном, пускала слюни. И когда с перерезанным горлом, опрокидывалась набок, толкала воздух копытами, у него пересыхало во рту. Подкрылок доставал из кармана эмалированную кружку, подставлял под волну крови, толчками выкатывавшуюся из распахнутого горла, и пил. На керзовой морде тогда стыла багровая улыбка, капельками стекала по подбородку, пятнала халат. Он пьянел и улыбался. Он был богом. Он был смертью. В такие минуты зависть утекала из его изъязвленной души, как коровья кровь в щели между опушенных инеем досок.

Крылан сатанел от неповиновения подвластных ему скотов. Найдино бегство уязвило его в самую душу. Загнав пораньше стадо в стойло, он верхом на лошади рыскал вдоль лесопосадок. Объезжал ручьи, родники. Приглядывался, нет ли в прибрежной грязи ее следов. За неделю он измотал лошадь. На керзовой морде запали глаза, проступили скулы. И он-таки выследил ее у водопоя. Догнал, затолкал щенка в сумку. Найда стала пасти стадо.

Раз в неделю он гонял в обед стадо к речному плесу предаваться там тайному зрелищу, вызывавшему в нем дитячий восторг. На следующее же утро после поимки Найды Подкрылок погнал коров на дальний плес. Он заранее предвкушал, как это все будет. Вот сытая пятнистая корова вырвалась вперед и, вскидывая круторогую башку, рысью устремилась к плесу. За ней потрусило стадо. Подкрылок тоже пустил лошадь рысью. Бился об коленку, попискивал в мешке щенок. С берега было видно, как Круторогая, раскачивая ведерным выменем с распертыми в стороны сосцами, смаху влетела в воду. За ней полезло стадо. Пыль, плеск, муть. Найда с кручи минуту глядела на стадо. Отбежала выше по течению. Зашлепала по воде язычком. Пастух тоже спустился к воде. Лошадь в удилах брезгливо цедила взбаламученную воду, фыркала. Подкрылок присел на корточки у самой воды. Он не спускал глаз с Круторогой. Они трое, Подкрылок, Круторогая да еще тот, стоявший в темени глубокого омута, знали, что произойдет.

Коровы, напившись, выходили на берег, звучно шлепали лепехами, ложились. Круторогая оставалась стоять в воде. Бурунчики закручивались у нее под пахом. От долгого сидения на корточках ноги у Подкрылка немели, но он не шевелился. Вдруг из воды рядом с Круторогой поднялся темный гребень, а потом у вымени выставилась плоская черная морда, похожая на обрубок колеса от «Жигулей». Крылан в немом восторге ткнул пальцем. Найда привстала, вытянула морду. Колесо раззявило широченную пасть и осторожно сомкнуло на коровьем вымени. Круторогая, подчиняясь, попятилась глубже в воду.

— Ты видела, видела? — оборотясь к Найде, беззвучно шептал Подкрылок. — Какой сомина ее доит. А ей, курве, нравится. Стоит, не шелохнется, курва, растопырилась…

Подкрылок ущупал на песке камень. Швырнул под Круторогую. Между задних ног у коровы вывернулось гнутое черное бревно, с плеском ушло под воду.

— Гляди, гляди. — Пастух выпрямился. — Щас психовать начнет… — Раздался хлесткий удар, будто по воде били деревянной лопатой. Потом еще и еще. — Злится пидор, что вволю не насосался! Вишь, какое чудо бывает, — в радостном возбуждении всплескивал руками Подкрылок. — Твоего кутенка бросить ему, проглотит, как лягуху. А тут, как хозяйка доит. Одними губами… Да щас, щас я твое дите развяжу. Соскучилась… — Полез в сумку, а щенок уже и лапками не дергает. Испекся на жаре. Подкрылок с досады выматерился: — Пидор, все настроение испортил.

Найда, будто почуяв, стала в дыбки, норовя дотянуться до мешка.

— Ну что ты мне на голову лезешь? — вконец разозлился Подкрылок. — Иди вон, заверни телок. Опять в лес нацелились.

Когда Найда убежала, он взял щенка, выщипнул из него пару клоков шерсти и тельце зашвырнул под берег в тину. В мешок же еще насовал лопухов. Найда долго обнюхивала мешок, трогала лапой. Когда Подкрылок уснул, она прогрызла мешковину, лапой выгребла лопухи. Заметалась по берегу. Вернулась, легла около мешка. Положила морду на вытянутые передние лапы. Подкрылок видел, как из глаз у собаки текли слезы.

И через день, и через неделю Найда, как привязанная, трусила за пастухом. На стойле, когда Подкрылок расседлывал лошадь, ложилась около мешка, клала морду на лапы и лежала недвижно. Коров она теперь рвала с неистовой злобой. Подкрылок не успевал отбрехиваться от возмущенных хозяек. Как ножом расхватила вымя Круторогой. Хозяйка подняла хай:

— Мало того, что молоко сдаивал, теперь вымя разорвал. Ни копейки за пастьбу такую не заплачу.

— Подавись ты своими деньгами, — бормотал себе под нос Подкрылок. Знала бы зевластая дура, какой радости он лишился… Теперь Круторгую, пока подживала рана, не гоняли в стадо. А потом корова перестала заходить в воду. Подкрылок видел, как сом подныривал под других коров, те шарахались. Сом бил хвостом и уходил в омут.

— Повесить бы тебя, суку гребаную на дереве, — ругался на Найду Подкрылок.

В лунные ночи Найда убегала к коровьему плесу, садилась над кручей и выла.

Осенью, когда обрушились недельные дожди с ветром, натрескавшийся для сугрева самогону Подкрылок потерял мешок вместе с седлом. Седло он потом нашел. Бечевка, которой был приторочен к седлу мешок, оказалась перегрызенной.

— Детьми клянусь, не продавал я ее, — рвал перед егерем халат Подкрылок.

Окаменела, пошла трещинами от морозов земля. Под черный прозрачный лед, в самую пропасть омута ушел любимый Подкрылком сом-дояр. Стоял в бивших со дна ключах, обрастал слизью. Утянули из замерзающих полыней в теплые моря последние стайки жирных крякшей. А Найда все где-то моталась.

Честно сказать, егерь про нее вспоминал все реже. Не до нее сделалось. Подсолнухи проклятые весь белый свет ему застили.

… По весне молодой Комаровский предколхоза Щелоков засеял целых пятьсот гектаров на берегу Ветлянки подсолнухом. Плановал масла надавить и торгануть, а силенок не рассчитал. Солярка кончилась, убирать нечем. С укором мотали на ветру шапками брошенные в зиму подсолнухи. Слезами сыпали на мерзлую землю семя. Всю осень кормились тут грачи, вяхири, даже лисы грызли семечки. Раскушали это дело и кабаны. Как стемнеет, из крепей по льду переходят реку и жамкают, давят маслице не хуже пресса и жмых не выплевывают. А где зверь, там и браконьеры. Слух про добычливую охоту в момент до города доплеснулся. Понаехали. И спортсмены, и бизнесмены, и врачи, и фирмачи. Все с помповыми ружьями, с карабинами. Как стемнеет, над подсолнухами прожектора мечутся. Кабана гоняют. Пальба стоит. Местные бракуши поглядели на это побоище и ездить туда перестали:

— Натуральная Чечня. Без каски с бронежилетом там делать не