предлагали за Ласку «Жигули». У них были лицензии на отстрел двух косуль. Перед их приездом раздался похожий на окрик начальничий звонок из Самары: встретить по высшему разряду. Он и баньку им нажарил с вениками березовыми. Соленьями, вареньями деревенскими угощал. Кабанятиной. Мог он конечно им этот табунок, как на ладошке, выставить, но посовестился. Всю зиму он их стерег, приглядывал. С осени в кормушки сена завез. Соль на горе, на камнях, чтобы снегом не занесло, разложил. В крещенские морозы прорубь в метровом льду для водопоя пробил, чтобы они не ходили к роднику, где браконьеры могли подкараулить. Все гадал, придут не придут на водопой в его прорубь. Когда первый раз увидел следы, радовался будто ребенок.

Увел он тогда городских охотников от косуль в другой край. До темна кружил. Двух зайцев убили. И довольные были. Правда, больше не приезжали… «За Белый Ручей погнала, — определил он по удалявшемуся лаю. — Промнется, по следу найдет».

Он поднялся на холмы. Вспугнул пригревшихся на солнце двух косачей. Попил чаю. Придремал в затишье на обтаявшем склоне. Сходил к дальним барсучьим норам. Изрытый склон тоже обтаял, но и в норах, и в обнорках торчали кругляши снега. Сидя на корточках над норой, подумал, как просто и мудро устроено все в природе. Тут снег, грязь, а там в кромешной темени уютно спят звери. Наверху рвут землю морозы, метет, а там тепло, сухо.

От холмов в долину пали дрожливые тени. Егерь скатился к деревьям, где были косульи лежки. Прислушался. Рокотал на селе трактор, рвала остывающую тишину музыка. Взлаивала собака. Сколько раз Ласка вот так же убегала и за зайцами, и за косулями. Через полчаса, через час всегда возвращалась, а тут как ключ на дно.

Бросил на следы рукавицы и побрел домой. Тешил по дороге себя надеждой, что Ласка домой убежала. Но двор был пуст. Поспрашивал Танчуру, соседей, никто не видел.

— Намерзнется, прибежит, — посмеивалась жена. — Иди, я тебе твоих любимых беляшей нажарила. Ну что ты, как маленький. По мне бы так убиваться, небось, не стал бы. Садись, остынут!

Кружа по кухне, молодая жена цепляла егеря то плечом, то бедром. Когда он сел, привалилась сзади к его лопаткам тугими грудями:

— Вень, пойдем поваляемся, пошалим.

— Не, Тань, я щас к Ивану Михалчу в Чесноковку съезжу. Может, она туда пришла. Она же у него недели две тогда жила…

— Во-о, собака ему милее жены, — откачнулась Танчура. — Езжай и хоть совсем не приезжай.

Из Чесноковки егерь вернулся заполночь. Глядь, в передней на диване подушка и одеяло белеют. Танчура обиделась, отселила. Постелил, лег, но сон не шел. Лезла в голову всякая несусветица. То мерещилось, как Ласка в полынью под снегом обвалилась, барахтается… Задремал, привиделось, будто стоит он на лисьем переходе, а Ласка заливается, лисовина гонит. Вот он рыжий по кустам мелькает. Прицелился: бот! Лисовин кубарем. Подошел, Ласка лежит в крови, вытянулась…

Всю ночь промучился. Затемно опять на лыжи и в холмы побежал. Если по следу вернулась, около рукавиц ляжет и будет лежать. Рукавицы валялись побелевшие от инея. Ласки не было.

Ласку егерь взял месячным щенком, не больше рукавицы. И она, вихляясь рыжим тельцем, пуская лужицы, зашлепала прямо в сердце к егерю. Со щенком Венька вел себя строго. Трепал за ухо, подшлепывал. Ласка скоро признала в нем вожака. По голосу научилась определять настроение хозяина. Когда Венька ворчал, громко топал, хлопал дверями, Ласка растворялась. Но когда хозяин садился на бревна в огороде, она была тут как тут. Клала ему на колено голову. Смотрела в лицо своими бойкими ореховыми глазами. Вздыхала вслед за хозяином.

— Ну, хитрюшка… Ну, красавица.

В ответ Ласка двигала бровями, будто силилась понять, что говорит хозяин.

Егерь не переставал удивляться собачьей сообразительности. Еще никаких сборов, ни ружья, ничего, а она уже от радости нарезает круги по двору. Лает, скребет лапой ворота: чего ты там вошкаешься, хозяин, мочи нет тебя ждать.

Ласка по белке шла, шла и по зайцу. Но особенно любила гонять лис. Отрезала от нор и гоняла до тех пор, пока не выставляла под выстрел.

«Только что не говорит», — изумлялись мужики. Как-то тольяттинские охотники промазали по зайчонку-листопаднику, которого выгнала на них Ласка. «Она остановилась, презрительно поглядела на нас, плюнула и убежала», — как рассказывали сами стрелки. Через час принесла им задушенного зайца и бросила у машины.

Ну не было второй такой собаки ни у кого.

Не вернулась она ни через день, ни через два, ни через неделю. Венька всех знакомых охотников по три раза обзвонил. Села вокруг объездил. К бабке Даниловской гадать смотался. Банку меда отвез. Пригадала, что жива. Найдется. После визита к бабке егерь вроде как повеселел. Немного есть стал. Но лицом все равно был темен.

Танчура и ругалась, и плакала. По ночам звала из спальни. Но Венька, подогнув колени, жался на диване. Будто жена была виновата в пропаже Ласки.

… Ласка летела за косулями. Перед самой мордой мелькали белые зеркальца, напрягавшиеся в беге точеные ляжки. В глаза летела из-под копыт снежная крошка. От разгоряченных козьих тел пряно пахло потом и страхом. Дикие инстинкты ярым пламенем полыхали в каждой напрягшейся в беге клеточке. Догнать, нырнуть под брюхо, полоснуть клыками. Опрокинуть, впиться в напрягшуюся узкую шею. И рвать, рвать обезумевшую от ужаса трепетную плоть, захлебываться пульсирующей кровью.

Козы пробивали наст узкими копытцами, запинались.

Выскочив на обдуваемый ветрами склон, до самого ковыля вылизанный ветрами, косули рассыпались в стороны, легко оторвались от собаки.

Ласка, вывалив язык, села на склоне, несколько раз тявкнула вслед козам. В погоне она не замечала, где, через какие поляны и перелески бежала. Лайка огляделась и легко потрусила к деревьям, почти в противоположную сторону от того места, где ее ждал егерь.

К вечеру, намаявшаяся и растерянная, она выбежала к незнакомому темневшему между двух лесопосадок шоссе. За дорогой сквозь черные ветви лучились огни деревни, слышался лай и голоса. Ласка обрадовалась и со всех лап бросилась в село. Обнюхалась со встречным гончаком и, боясь остаться одной, следом за ним забежала во двор.

Хозяин гончака вдвоем с сынишкой попытались поймать ее, но Ласка прыгнула через забор. Всю ночь она металась по улицам, искала свой дом. Утром убежала в лесную полосу. Опять кружила по перелескам, взбегала на холмы. Принюхивалась к следам лисовина, пометившего полынок желтым знаком. С присвистом втягивала в себя остро пахнущие пером запахи от крестиков-следов, оставленных стаей куропаток. Инстинкт и голод погнали к темневшим в поле стогам соломы. Спустилась в ложбинку и вдруг остановилась, упираясь лапами, как перед обрывом. Шерсть на загривке встала дыбом. Вдоль низины тянулся глубокий разлапистый след. От него исходил запах дикого сильного зверя, предка, которого так яростно ненавидят и панически боятся собаки.