«Хорошие ребята» прикатывали на заокеанских джипах, сверкающих никелем, черной теменью стекол. Рослые, румяные, громогласные. Венька поначалу поражался их железобетонной уверенности. Они вели себя так, будто все вокруг принадлежало им, и если что и не принадлежало, то только потому, что это им не нужно. Легкая охотничья одежда на гагачьем пуху, дорогие ружья, невиданная еда, французские коньяки, сигареты в деревянных коробках, золоченые зажигалки. Им не хватало только первобытного азарта охоты, с опасностью, выстрелами, кровью, чьей-то смертью. Они покупали и это.

Венька поначалу терялся перед этими румяными танками. Памятуя о звонке начальства, вместе с их шестерками суетился. Но скоро стал замечать, как на той же кабаньей охоте в чащобнике румяные хозяева вселенной с готовностью кивали на каждое Венькино слово. Оставшись на номере, воровато оглядывались, выискивая взглядом дерево, куда влезть от кабана. Другие, покивав на Венькино предупреждение стоять на номере бесшумно, нарочно хрустели снегом, сморкались, чтобы зверь, не дай бог, не вышел на них.

И когда один из боссов, пахнущий на морозе дорогим коньяком, возбужденный после выстрелов и крови, крикнул Веньке: «Ну-ка по-молодецки принеси сигареты», егерь подошел к нему вплотную, чуть не касаясь носом его лица, тихо процедил: «Ты шестеркам своим приказывай, понял!»

Тот заиграл глазами, рассмеялся:

— Понял, командир. Выпить будешь?

Зверь, сбитый с толку выстрелами со всех сторон, случалось, выходил на них, они палили наудалую. Загонщики зарывались в снег, прятались за пни, боялись: застрелят. Часто подранок уходил, и местные охотники, матеря «лесорубов», как они прозвали городских стрелков, за то, что те пулями срубали сучья, добивали зверя.

Иногда они привозили женщин, красивых, в богатых шубах. По жизни Венька таких и не видел. Поначалу ему хотелось как-то оградить, уберечь их, красивых и веселых, от этих кабанов. Но только поначалу. В ночных оргиях эти девицы, голые, выбегали из жаркой бани на снег. Матерились, визжали. На глазах у всех совокуплялись. Попарно и всей компанией. Тащили и егеря.

Венька брезговал. Уходил с заимки в ночной лес. Задрав голову, подолгу глядел сквозь опушенные инеем ветви на звезды, остывал от этого содома.

Приезжали к нему и другие охотники. Немногословные, коротко стриженные ребята. Тоже на дорогих машинах, с хорошими ружьями. У этих были жесткие вприщур глаза, быстрые, выверенные движения. Егерь замечал, как они постоянно задирали друг друга. Наперегонки бешено гоняли на новеньких «десятках». Стреляли на спор по бутылкам. Приставали к Веньке:

— Научи нас классно стрелять. «Девятку» задарим. — Пили до упаду.

«Приехал на стрелку, никогда не выходи из машины первый, жди пока тот вылезет, — услышал однажды Венька пьяный разговор этих за столом. — Выходишь, сразу смещайся на одну линию с ним. Если что, стрелять по тебе через него придется… Условный знак для своих снайперов отработай четко. Помнишь, тогда около проходной автозавода Диминых шестерок наваляли, как дров? Они тогда на стрелке обо всем договорились. А у этого пенька репа зачесалась. Он забыл, что условный знак такой: почесать затылок. Ну и почесал. А эти думали сигналит. Как начали из автоматов поливать. Пятерых завалили…»

Что банкиры, что «гонщики», как звал их про себя егерь, не подчинялись никаким законам. Они признавали только силу, которая была сильнее их самих. И тогда, вспоминая свой арест, Венька решил для себя: «Никогда больше не дам надеть на себя наручники».

В пьяных застольях они совали ему визитки, обещали златые горы. Венька начинал понимать, как его предшественник на смешную егерскую зарплату сумел построить лучший в селе особняк, купить «Ниву».

От него требовали одного — хорошей охоты. Выгонять на номера лосей, кабанов, лис…

Как-то раз в загон попали редкие для этих мест два оленя, самец с самкой. Олениха ушла стороной, олень выскочил на номер. Напуганный первыми выстрелами, помчался вдоль номеров. По зверю отстрелялись почти все. Когда егерь вышел на просеку, олень, еще живой, бился на снегу. Охотники стояли кучкой.

— Рога мне, я его завалил, — возбужденно сверкал очками черный худой фирмач в голубоватом камуфляжном костюме.

— По охотничьим правилам, Андрей Викторович, утку, кто добил, тому она достается, — смеялся краснощекий одышливый банкир в кожаной шапке с наушниками. — А копытный зверь, кто первый его ранил, тому принадлежит. Так что рога мои.

Когда Венька подошел к оленю, тот вскинул на хруст шагов голову. Смотрел на приближающегося егеря. Из огромных, как блюдца, глаз текли слезы.

— Раз твой, добивай, — велел он банкиру. Тот, дрожа руками, жал на спусковой крючок, забыв сдвинуть кнопку предохранителя. Пуля взрыла снег под брюхом у подранка. Олень трудно встал на колени, будто моля о пощаде. Венька, матерясь, выстрелил в голову.

Эти оленьи глаза долго мучили егеря в снах. Олень тяжко вставал на колени. Венька стрелял, олень падал набок и бился в снегу, и опять вставал, кричал Танчуриным голосом: «Прости меня!..»

Очнувшись, егерь крутился с боку на бок, сто раз перебирал в памяти мгновения той охоты, когда олень выскочил из зарослей и метнулся в противоположную от стрелков сторону. Тогда он несколько раз выстрелил в деревья перед животным. Щелчки от ударов пуль в мерзлые стволы напугали зверя, и он помчался вдоль линии стрелков…

Приходил в снах и Дерсу Узала. Робко вставал у порога, качал головой: «Зачем его люди так мучить. Твоя нехорошо…»

Может, с тех пор и закралась в сознание мысль: «Я же их предаю, оленей этих, кабанов. Знаю места кормежек, переходы в лесу…»

Он невольно сравнивал поведение зверей и охотников. Директор химического концерна, рыжий под два метра детина, смаху выплескивающий в себя чайный стакан французского коньяка, как-то подвернул в щиколотке ногу о поваленное дерево, как он материл всех! По- щенячьи подвизгивал, слезы из глаз градом катились. Ну будто ему эту ногу под корень вырвало. А лось с пробитыми навылет пулей легкими, разбрызгивая на обе стороны следа кровь, полдня уходил от охотников без единого стона. Раненый в сердце секач бросился на догнавший его снегоход, опрокинул трехсоткилограммовую машину. Ранил охотника и умер.

После того оленя Венька и стал уводить охотников от зверя. Начальство завозмущалось.

— А где я им возьму? Все повыбили, расколотили. Нету!.. — безбожно врал егерь. Изменилось и его отношение к людям. Он как бы отстранился от них и никого близко не подпускал. Его стали уважать за неподкупность, отчаянную смелость. Но не любили. Он был непохож на всех них.