меры».

Затем перерыв в сорок восемь часов — и последние слова капитана:

«Врач Антон Пилявин сделал операцию на сердце Павлу Поликарпову. Операция прошла успешно, но Антон внезапно умер».

Больше ни слова в этом официальном документе. Есть личные записи, дневники, но все это носит интимный характер. Да послано несколько сообщений об изменении курса и магнитном поле чудовищной силы. Мы погибали от стрептококка!

Костя вскочил:

— Не может быть! В те времена уже были отличные антибиотики. И, насколько мне известно, почти все болезни были побеждены.

— Все это так. Мы уже не знали болезней, уничтожавших когда-то миллионы людей. Как и сейчас, тогда в нашей крови жили «одомашненные», если можно так выразиться, бактерии, в симбиозе с тельцами крови. До поры до времени они ведут себя примерно. Так было и с нами, пока «Товарищ» не попал в магнитное поле чудовищной силы. Оно подавило защитные свойства организма, и враг, принятый, как говорили в старину, «на хлеба», дождался своего часа. У нас были и антибиотики, и множество других лекарств. Все они оказались ненужными. Правда, стрептококк несколько отступил, но успел поразить наши сердца. И вот тогда Антон сделал мне операцию. Почему мне первому? Так решил капитан. Я был самым младшим. Мне исполнилось двадцать шесть. Капитану тридцать. Все остальные были тоже старше меня. Предполагалось оперировать всех. Антон успел только мне вставить искусственное сердце.

— Остальные, — спросил Костя, — применили анабиоз? Все остались живы?

— За год обратного пути микроб разрушил их сердца, отравил кровь.

— Ну, а вы? Как же вы? Были одни среди них?

— Антон усыпил меня первым. Я проснулся на Земле…

— Кто же вел корабль? Мертвый капитан? Запрограммировал?

— Да. Они с Борисом рассчитали наикратчайшую кривую перед последней попыткой сохранить себе жизнь. Сегодня я увидел их всех веселыми, здоровыми. Мы сидели в лесу и слушали пение птиц…

Костя подошел к нему и сказал:

— Я должен извиниться перед вами, Павел Мефодьевич…

— Ну-ну, мой мальчик, я все понимаю, не надо.

— Нет, вы простите меня. Я считал вас роботом. Даже сейчас, совсем недавно, когда рассказывали.

— Я догадывался, но не мог понять причину. У старых людей путаются логические связи. Что же во мне от робота? И будто собой хорош, и лицом бел и румян… — В глазах у него замелькали лукавые искорки.

— Этот стук, еще тогда, в «Альбатросе».

— Ах, вот в чем дело! А я привык, как к ходу пружинного хронометра, что висит у меня в каюте. Мне и невдомек. Но что поделаешь, мой мальчик. Предлагали заменить сердце на модное, современное, бесшумное, да я привык. Меняю клапаны только раз в десять лет. В остальном оно держится молодцом… Сердце моих друзей… Пожалуй, я уйду с ним… Да, да, хватит грустных воспоминаний, ребята этого не любили. Да к чему все это я вам рассказал? Сон надоумил? Да, отчасти. Хотя я несколько раз порывался вам рассказать, да что-то мешало. В последний раз вечер воспоминаний расстроила Прелесть. Теперь вам все известно. Снят покров таинственности с моей загадочной персоны. Мне хотелось избавить вас от сомнений. И еще я думал, что вам это будет интересно и полезно. Не все только приягное необходимо людям. Сейчас приятного избыток. Только вот звездочка эта чуть подпортила общее лучезарное настроение. Ах да, и еще причина! — Он встал. — Есть сообщение о заболеваниях гриппом. Тяжелая форма. Излучения этого паршивого светила могут наделать беды. Надо немедленно сообщить в Центр здоровья. То-то все эти дни меня что-то угнетало. Не мог вспомнить, и вот, спасибо, привиделся сон, как евангельскому пророку. — Он, не глядя на нас, быстро вышел из салона.

Костя сверкнул глазами:

— Видали? Сколько же ему лет? Постойте! Первая экспедиция? Да это девяносто шесть лет назад! — Внезапно Костя накинулся на меня: — А ты хорош, нечего сказать! Ведь знал, как всегда, догадывался, что я несу дичь, и молчал! В какое поставил меня положение перед этим удивительным человеком! Я не прощу этого ни себе, ни тебе!

Мы вышли на балкон. Высоко над головой с звенящим шелестом мчалась тугая струя пассата — салон находился с подветренной стороны. Небо заволокли невидимые облака, в прогалинах поблескивали одинокие звезды. Внизу, под нами, бесшумно проплыли шесть фосфоресцирующих дельфинов. Ночной патруль.

Петя сказал:

— Мне нравится его мысль о том, что мы ничего не сможем придумать на Земле, что бы ни случилось уже где-то на одной из бесчисленных планет там. — Он развел руки над головой. — И еще, что нельзя забывать, чего стоит каждый шаг в неведомое и подаренное ему сердце… — Он задумался, глядя в искрящуюся воду, потом озабоченно спросил: — Тебе не показалось, что Матильда сегодня очень плохо выглядела? Была грустна, и ее физиономия как-то нехорошо сосредоточена.

Я сказал, что еще не научился по выражению «лица» определять душевное состояние китов.

— Нет ничего проще, и не улыбайся так саркастически. Загляни лучше как-нибудь в ее глаза. У нее сегодня была какая-то грусть в глазах. Я это сразу заметил и Ки тоже.

— Возможно, беспокоится за своего малыша?

— Думаешь, это слухи о Кальмаре? Ерунда! Он совсем не страшен. И не так глуп, чтобы связываться с китами. Просто они пасутся над его дорогой в шестую акваторию, где есть нажива помельче, иногда он заглядывает и к китовым акулам. — Он протянул руку: — До завтра!.. Чуть не забыл: завтра у нас горячий денек — после утренней дойки будем проводить вакцинизацию. Ампулы с вакциной я получил сегодня вечером с почтовой ракетой… Да, и еще, у меня мелькнула мысль: что бы подготовить старику приятное?

Сосредоточенно молчавший Костя сказал, что пойдет в лабораторию, и ушел. Петя Самойлов тоже отправился к себе.

Я стал бродить по светящимся дорожкам шумящих листвою аллей и мысленно разговаривал с Биатой о трагическом полете своего учителя. Мы оба удивлялись низкой культуре тех времен. Гибель от стрептококка — что может быть нелепей! Разве можно было организовывать полет, не учтя всех случайностей? В те времена вычислительная техника уже позволяла хотя бы приблизиться к пределу безопасности. Как неразумно расходовались жизни таких удивительных людей! Была ли оправдана цель? И существует ли вообще какая-то цель у человечества… Тут я запнулся, представив, как на меня смотрит Биата. Когда заходил разговор о цели жизни, то она страстно отстаивала существование такой цели. Между прочим, она не верила в бесконечность миров с разумной жизнью, а считала жизнь исключительным, редчайшим явлением. И, может быть, говорила она, Земля — единственный ее очаг в нашей Галактике… «Нет, нет, — сказала бы она, — они погибли не напрасно. Они разведчики, авангард человечества, ищущего пути во Вселенную».

Неожиданно я вышел к перилам набережной и увидел высокую, почти слившуюся с темнотой фигуру Павла Мефодьевича. Он стоял, глядя куда-то в темноту.

— Ты? — спросил он. — Не спится?

— Да, хорошая ночь…

— Ночь как ночь. Просто нагнал я на вас мерехлюндию своим рассказом, вот вы и разбрелись, да и мне взгрустнулось. В такие минуты я обращаюсь за поддержкой к древним. Сейчас мне припомнились слова поэта Мюссе: «Когда сердце поймет, что оно состарилось, ему открываются причины всех вещей». Ничего не скажешь, красивое утешение. Одна беда — неверное. Наоборот, чем дольше живешь, тем больше убеждаешься, как глубоко скрываются все эти причины. И еще труднее понять, что ты стар и что тебе пора уступать место другим. Но я, кажется, начинаю понимать. Пора? Хе-хе! Наверное, поэтому хочется вернуться к прошлому. Лет пятьдесят никому не рассказывал. А человеку свойственно делиться своими мыслями о прошлом. И сам весь там… Нелегко жить в чужом времени. Эпохам присущи, как и музыке, тональность, ритм. Все это от рождения в человеке. И я думаю, как нашим ребятам астролетчикам придется туго в иных