она ладна и жива, Родная Пехота! Которая впереди всех — такая умелая и решительная!.. Только почему она всегда с вытаращенными глазами и опупелая?.. А одеты, обмундированы-то как?! Победители!.. И зимой и летом— в умственном помрачении… Не было случая, когда, на броне, в кабине машины, на мотоцикле, обгоняя их, бредущих вдоль дороги, я бы не зажмурился, от стыда не прочувствовал до потроха… А навьючены как? В три погибели — он ещё в любой момент и Надежда Отечества! И его же вечно с дороги на обочину, а то и на пахоту сдвигают — ту пехоту… Нет! Только этого не хватало, чтобы какой-то пехтуровый политрук взял и расстрелял меня. Просто так! Только потому, что его могут (а вдруг!) прищучить по статье «потеря бдительности». Ему померещилось, что меня надо, как минимум, уконтрапупить — пуля в голову или ещё куда-нибудь. Но лучше в голову. Надёжнее. Куда политичнее и проще, чем отыскивать кого-то, выяснять. «Кончай его!» А главное: «Концы в воду»… Скули не скули, а руки вверх задрать он всё-таки меня заставил. Зубы ломит от досады. Умирать придётся — не забуду… Ещё хорошо, что он чего-то побаивался. Его малость трясло (не меньше, чем меня). А если бы не трясло? Вот такая же сволочная моль, да ещё бесстрашная?! Не дай, не приведи мне с ним где-нибудь встретиться… Нет, я его не пристрелю. Я своих не стреляю. Но начищу морду на вечную память… Лучше бы не встречать — не надо!»

Никак не мог угомониться. Мозги раскочегарились и гудят. Сами себя урезонивают. Крутятся вхолостую. «Вот приволокли бы меня на плащпалатке, прямо к дому… Подарочек… Получи — распишись. И в не вполне остывшую физиономию — сырой землёй… И помпохоз тут как тут, настаивает: «Хоронить по приказу!» Ну, не в немецко-фашистском же?! И это всё при ней. У неё на глазах».

Как-никак идём к своим — всё равно что домой.

Так было.

Последний отрезок пути от пехотных позиций до хуторов оказался нескончаемо длинным. Я уже дважды обещал ребятам, что вот-вот будет… И не было… Всё больше казалось, что мы движемся по кругу. С категорией «Время» происходят иногда странные трюки: то оно течёт нормально, то стремительными скачками, то рвётся вперёд, и ты безнадёжно отстаёшь, а то начинает неуклюже пятиться — и нет силы, которая могла бы остановить это обратное движение, словно опрокинулась Вселенная… Не четко тикающее, поддающееся измерению время, а какой-то психоз. Ещё бывает… Да, бывает, что ОНО внезапно останавливается и престаёт Быть.

Мы шли. Я проверял и перепроверял направление движения. Подумать только: и компас, и карандаш, и карта действительно немецкие!.. И мой верный пистолет «вальтер». Мундир и сапоги, всё нательное бельё, сшитое из парашютного шёлка. Будь оно всё дыбом!.. Более крепких выражений в адрес времени, пространства и даже пасмурности небес я себе позволить не мог: слишком много сомнительного, непредсказуемого прошло через нас, через меня за последние сутки. «Не тронь, не колыхни Провидение!» — и так перебор…

Наши хутора появились, как мираж в предутренней рассветности. Словно из Ильмень-озера всплыли, без бульков… Встретили нас спокойно. Как полагается. Но заметим — никто не спал. И еда была готова: томилась в печи. Вот чудо — все были переодеты в нашу армейскую форму — как ни в чём не бывало. Даже складские лежалые складки уже почти разгладились.

— Только вы ушли, как стали подтягиваться тылы: обмундирование подвезли, обувку, продукты, — сообщил старшина. — Изобилие. Пожалуйте переодеваться, товарищ гвардии лейтенант.

Я вертел головой, посматривал по сторонам… — Хорошо бы сначала лёгкое омовение, а уж потом сразу в новое бельё плюс обмундирование.

— Что, действительно новое?

— Вам комплект, остальным — БУ (бывшее в употреблении), но вполне пригодное — без дыр, без латок — чистота.

Марыся промелькнула и тут же скрылась куда-то. Показалось, даже не взглянула в мою сторону.

Прямо в поле — метров сто, сто пятьдесят от хутора — на кострах бочками грели воду. Несмотря на изрядный холодок и лёгкий ветер, наскоро мылись, кто с мылом, как следует, даже спины друг другу тёрли, а кто на скорую руку — «для балды», только чтобы отвязались, поскорее дали полотенце и одежду. Условно умытые, переодетые, слегка подогретые спиртом с колодезной водой, а там уж сытые и даже умиротворённые, упакованные в запахнутые новые шинели, где попало развалились и молчали…

Я заглянул в хату. Хозяйка с Марысей — обе рядышком — стояли на коленях перед большой, как плакат, репродукцией Рафаэля в деревянной раме «Сикстинская мадонна с младенцем».

Они молились.

Не обернулись, не шелохнулись даже. Слова разобрать было трудно, но они благодарили, благодарили Её и Младенца за что-то непомерное, выше сил человеческих… Молились. Благодарили…

Я вышел, чтобы не мешать. Рядовой Ромейко оказался рядом — осторожно сообщил:

— Кто-то ей сказал, что вас этой ночью пехотинцы расстреливали. Наши… Она совсем не в себе… Кто же это натрепался?

Да я сам натрепался: тем двоим, что меня первыми встретили, сказал: «Вы здесь отлёживались, а меня пехотный политрук расстреливал». — «То есть как это? То-то я гляжу, поза у вас странная…» — «Какая поза?! Полчаса с поднятыми руками продержал. Чудом не прикончил. Как фашистского лазутчика…» — Да ещё в штабе я кое-что рассказал. История мигом разлетелась по батальону, по хуторам…

Всё утро, весь день она где-то скрывалась. А то промелькнёт, и ни лица, ни глаз: головной платок, словно белое забрало, клином торчит, и за ним — провал. Только вытянутая фигура, устремлённая вперёд. Дважды я пытался подойти к ней, но Марыся словно чувствовала: мгновенно исчезала, всегда озабоченная, куда-то устремлённая…

У меня дел тоже оказалось невпроворот. Хоть и был объявлен отдых, изволь проверить и подписать все бумаги, накладные на обмундирование, а там стали пополнять боекомплект, машины подкатывали свои и чужие — свои надо было осмотреть, тоже проверить… Ещё отчёты, отчёты за всю разведку. Штаб извиняться извинялся, а всё равно требовал поскорей да поподробней. Три раза задавали вопросы дополнительные:

— Ну-ка, не ерепенься, не ленись, сядь, изложи, — детали им нужны!

Пока нас носило по холмам и весям, на хуторах многое изменилось, словно нас здесь не было слишком долго. И перемены всё к лучшему, в сторону благодушия… А оно — благодушие — зарождается чаще всего в безделии, в безмятежности, когда ветер дует не спереди, а в зад, из углублённых тылов… Один за другим стали подтягиваться мотоциклисты на загвазданных, стреляющих в выхлопную трубу мотоциклах, притихшие автоматчики — самые совестливые из них хотели как можно скорее слиться с общей массой воевавших за них… Чуть позднее появился по-богатырски внушительный, чуть флегматичный красавец Антонов с командой верных мотоциклистов, похожих на своего помпотеха. Все таинственные: мол, «неизвестно, что вы делали там впереди, а вот нам в тылу здорово досталось!» Замкнутые, суровые, подтянутые, готовые к «выполнению любого задания Родины!» Но ведь все задания Родины уже выполнены: вырыты и засыпаны могилы тех, кто никогда не отставал; и свежая могила Виктора Кожина, вот она, здесь, рядом. Ничего не повторится. Всё будет новое. И не лучше, не радостнее того, что уже было… Они наперебой рассказывали, как им досталось там, далеко позади… Как волокли на руках мотоциклы с нагруженными колясками, буквально спасали боевую технику! Собрали в один из большущих сараев и под водительством гвардии старшего техника-лейтенанта устроили лежбище — пока, мол, дороги чуть обсохнут. Сами тоже залегли в большом частном доме… Но, по всей видимости, враг разнообразен и дюже коварен: вроде бы в округе ни одного фрица и местность от оккупантов освобождена!.. Рассказывали по-разному, но смысл всплывал единый: ночью всё сборище, а их было голов тридцать пять, спали вповалку, без удобств, только Антонов с ординарцем расположились на полатях топленной печи. И под воздействием большого жара (тоже температура!) даже взопрели и поснимали гимнастёрки-галифе-портки. Выходит, никакой угрозы от врага не ждали — кто же это на фронте в боевой обстановке штаны снимает? Даже если очень жарко?.. Посреди ночи проснулись от зычного окрика:

— А ну, хлопци-москалята — по-о-дъём!.. — в свете нескольких карманных фонарей предупредили. —