Ясно?.. И постреливаете… Повторите.
Корсаков четко повторил задание.
— По истечении сорока минут возвращайтесь в хату. Смотрите сами не угодите к ним в лапы — они ведь тоже умеют. По дороге опять предупредите пехоту, что вернулись. Мы, скорее всего, возвращаться будем через дамбу. Или в том месте, где вы будете имитировать переход. Проследите, чтобы наша пехота нас не обстреляла. Мой свист Повель знает: «ти-таа-таа-таа» (точка — три тире). После возвращения рацию держать готовой на связь. Сигналы: одна красная ракета — значит, мы влипли — немедленно передать в батальон и самим действовать по обстоятельствам; зеленая — настилом в вашу сторону — означает «противник готовится к отходу»; две красных — «противник готовится к наступлению». И, вообще, если нас прижмут при обратном переходе, поддержите огнем. И пехоту попросите. Только по противнику просите, а не по нам! Следите за луной и ни в коем случае патронов не тратить, пока луна не зайдет за облака, — я боялся, как бы они не перестарались, и тогда противник догадается, что это отвлечение внимания. — Сами понимаете — под фонарем мы туда не полезем.
Только сейчас я заметил, что Иванов уже заканчивает укладку снаряжения, навесил гранатные сумки, передвинул назад черный нож, чуть укоротил ремень автомата. Подпоясывается, затягивает поясной ремень — готов!
— Ты что, ватник не наденешь?
— Нет, товарищ гвардии лейтенант, так сподручнее. У меня фланелевая рубаха. Под низом. А у вас?
— Я в меховом жилете пойду. А то продрогну.
Корсаков и Повель пошли. Мне показалось, что старший сержант двинулся как-то слишком уж спокойно (все, что слишком, всегда настораживает), а Повель с преувеличенной опаской оглядывался из-за приподнятого плеча. Так он стал смотреть на меня после небольшого недоразумения, которое у нас с ним приключилось совсем недавно, и даже не знаю, стоит ли о нем вспоминать — так, пустяк, но запомнился на долгие годы и, видимо, произвел обоюдное впечатление. Повель оказался явлением трудно улавливаемым. Он, как улитка, весь находился в своей раковине и вроде бы не высовывался из нее. Достаточно исполнительный — не придерешься. Инженер-путеец, где-то приобрел навыки радиста. У него одно плечо было чуть выше другого, гимнастерка всмятку, и все остальное обмундирование наперекос. Ни разу я не видел его в хорошем расположении духа, и все время казалось, что ему очень трудно жить и воевать, вот такому нелепому. Но я и не торопился сделать из него стройного гвардейца. В конце концов я понял: «от рождения» он только отчасти такой нелепый, а вообще-то немного придуривается или, вернее, старается оставаться таким, потому что так легче. Даже выгоднее. Меньше спрос. Там, где невыносимо тяжело, с таких, как он, спрос немного меньше, и вообще кто это рискнет безнадежного вахлака брать с собой на серьезное задание? Разве что только самому себе в наказание. Да еще туда, где каждое не то что движение, а вдох и выдох должны быть выверены. Родом он был с Украины и, кажется, женат, но об этом никогда не говорил.
Так вот, приключение с ним было: шли мы по ложбине, догоняли передовую группу батальона — все навьючены до предела. Мы же не пехота и к большим тяжелым пешим переходам не приспособлены, а тут — грязь невпроворот, густая, липкая, вязкая, двигаться по ней нельзя, а надо. Да еще форсированным шагом — обязательно успеть до наступления темноты догнать! Я знал, каково в батальоне без нас и без радиосвязи. Мы шли по тропе, вдоль по скосу оврага, вражеские снаряды один за другим летели через наши головы и рвались наверху, на той стороне этой расселины. Но, повторяю, — летели через наши головы, а не на… Это существенно. Ефрейтор Повель на каждый свист реагировал безотказно — он вбирал голову в плечи и приседал, словно эти упражнения могли как-то изменить обстановку на нашем участке фронта и ускорить наступление. Все остальные, в том числе и две женщины, нагруженные точно так же, как и он, шли нормально: не вбирали, не приседали и не останавливались. Двигались гуськом, один за другим, свернуть нельзя, обогнать трудно, а каждая минута дорога. Я сошел с тропы и, рискуя оставить не то что сапоги, но и ноги в грязи, догнал Повеля, пошел с ним рядом. Опять засвистело — он опять вобрал, присел. И задержался на три-четыре секунды. Тогда я тихо-тихо, чтобы никто, кроме него, не слышал, окликнул его.
— Й-аааа, — еле выговорил он, дышать было тяжело, шаг-то ускоренный, да еще кланяться каждому снаряду, это же никаких сил не хватит.
— Так вот, ефрейтор, еще раз поклонитесь этому свисту, или присядете, или приостановитесь — я не знаю, что с вами сделаю!
Тут я был предельно искренен и действительно не знал, что можно сделать с ефрейтором в подобной ситуации.
Надо было что-то придумать, а сил на придумывание уже не было.
— Уложу в грязь, все пройдут поверх и вы пойдете последним! — выговорил я (полагаю, что интонация была командирской только в моем воображении). Ну, плохо придумал, ну солдафонски бездарно — просто надо было его как-то встряхнуть.
Он затравленно глянул на меня и, кажется, понял, что это не просто угроза.
— А теперь выпрямиться. Еще прямее! И больше не кла… — засвистело так, что меня неодолимо потянуло вниз.
Почти все остановились и пригнулись к земле, а он, бедняга, чуть ли не вдавился в эту грязь. А оттуда, снизу, смотрели на меня переполненные болью глаза, словно меч уже занесен и осталось ему упасть.
Опять все шли ровно и нажимали так, что пар валил над тропинкой, полы шинелей были заткнуты за поясные ремни, а грязь сосала и чвакала.
— Больше не кланяться ни одному свисту.
Он слабо кивнул. Опять засвистело, он только чуть больше ссутулился, а я легонько постучал по упаковке радиостанции, которую он тащил за спиной. И Повель смог, выпрямился!
Зашел в хату. Хозяйка зажигала лампу, фитилек потрескивал и мигал, словно не хотел светить.
— Бабуля, подойди-ка, — она перекрестилась и подошла к ходикам. — Сделай милость, запомни, когда эти двое — усатый и тот, что на шарманке работал (я показал на радиостанцию), когда они вернутся обратно, погляди, где вот эта стрелка будет. Стрелка вот здесь будет, когда Иванов и я уйдем. И вернемся не скоро, — бабуля опять перекрестилась и несколько одеревенела от ответственности за порученное ей задание.
Прихрамывая тикали ходики, и казалось, что маятник в одну сторону идет быстрее, чем обратно.
— Как есть запомню, — пообещала хозяйка, и, чтоб закрепить наш сговор, я ее легонько обнял.
— Да не трясись, бабуленька. Не трясись, милая!.. Только так посмотри на стрелки, чтобы мои хлопцы не заметили.
Мне никогда раньше не приходилось устанавливать слежку за кем бы то ни было из своих, а тут… Я почувствовал себя дерьмовым филером… Но что поделаешь, я Корсакову уже не доверял.
Карта — пятидесятитысячная (в одном сантиметре— 500 метров), в последний раз посмотрю в нее — так посмотрю, чтобы запомнить направление улиц, их протяженность, подъемы и спуски, стороны света — от дамбы и до самой южной окраины. А дамба идет точно с севера на юг — вот и главный ориентир! Это последний сантиметр листа карты, словно дальше и земли нет. Или сплошная неизвестность. А в крайней хате, там, напротив, должны быть немцы или власовцы— не могут же они дамбу оставить совсем без присмотра? Этого просто не должно быть.
Теперь: кассеты автомата в голенища сапог, пистолет сдвинуть под левый бок и запасная обойма в левый нагрудный карман; гранаты назад, нож справа под боком (живот и грудь должны быть свободны); немецкий компас и кусок сахара в правый нагрудный карман… Так-то оно все так, но главное — что бы ты ни предположил заранее, там, на самом деле, все будет как-нибудь по-другому. Таков закон. И не надо удивляться или недоумевать.
— Бабу-уля, так как зовут у них старшего сына?
— Тимохвей. Евонная жинка туточки у нас на взгорье…
— А младшего?
— Ахванасий. Тильки вин хворый…
Мы пробрались к окопу пехоты — они его уже отрыли полным профилем. Станковый пулемет стоял на
