заберется на верхушку ракеты. Каждый чувствовал, что жизнь астронавта, кем бы он ни оказался (а это знали лишь немногие), находится в его руках. Взрыв системы «Меркурий-Атлас-1» здесь, на Мысе, девять месяцев назад стал холодным душем даже для ветеранов летных испытаний. Тогда собрали вместе всех семерых астронавтов — отчасти для того, чтобы придать им уверенности в новой системе. И они, а также все вокруг, смотрели в небо и видели, как агрегат разорвало на кусочки. А через несколько дней один из этих самых парней будет лежать в ракете (пусть и в «Редстоуне», а не в «Атласе»), когда зажгут свечу. Почти все в НАСА были хорошо знакомы с астронавтами. И те считали НАСА чем-то вроде семьи. Еще с конца Второй мировой войны выражение «правительственная бюрократия» неизменно вызывало насмешки. Но, в конце концов, бюрократия была лишь машиной для общественной работы. В эти ужасные и прекрасные дни весны 1961 года мужчины и женщины из Космической оперативной группы НАСА узнали, что несчастная, жестоко высмеиваемая бюрократия двадцатого века вкупе с духовной мотивацией — в данном случае с истинным патриотизмом и глубокой заботой о жизни идущего на поединок воина — может обрести религиозную ауру. Воодушевление, охватившее НАСА, выплеснулось и на жителей Какао-Бич. Самые заурядные из них, которые работали на бензоколонках трассы А1А и занимались браконьерской охотой на аллигаторов, говорили туристам во время заправки: «Да, от этого «Атласа» шуму было побольше, чем от майских жуков на веранде, но мы верим в «Редстоун» и думаем, что с ним все получится». Каждый, кто чувствовал в то время «дух НАСА», хотел быть причастным к нему. В этом было что-то религиозное, что инженеры и пилоты не могли выразить на словах. Но все это ощущали.
Все, кто хоть сколько-нибудь сомневался в лидерских качествах Гилрута, теперь отказались от своих сомнений. Под его руководством все стадии проекта «Меркурий» целенаправленно двигались к финалу, при этом он был спокоен, как пророк. Визнер, советник Кеннеди по науке, затребовал полномасштабный обзор космической программы и ее прогресса, то есть, конечно же, его отсутствия. Подчиненный ему специальный комитет продолжал направлять в НАСА запросы и служебные записки по поводу плохого планирования, пренебрежения предосторожностями и необходимости проведения полной серии полетов шимпанзе, прежде чем рисковать жизнью одного из астронавтов. В Лэнгли и на Мысе к Визнеру и его любимчикам относились как к совершенно чужим людям. На их писанину не обращали внимания, на телефонные звонки не отвечали. В конце концов Гилрут заявил: если они хотят провести другие полеты шимпанзе, то пусть переводят НАСА в Африку. Гилрут редко говорил что-нибудь резкое или ироничное. Но если уж говорил, то от всей души.
Процедуры запуска теперь репетировались бесконечно и с огромной тщательностью. Шепард, Гленн и Гриссом жили в мотелях в Какао-Бич, но им приходилось вставать до рассвета, ехать на базу, в ангар С, завтракать в той самой столовой, где Шепард будет есть в утро полета, идти в ту же самую комнату подготовки, чтобы пройти медосмотр, надеть компенсирующие костюмы, прикрепить к ним датчики, загерметизировать костюмы, войти в фургон и отправиться к пусковой установке, войти в подъемник, забраться в капсулу на верхушке ракеты, пройти все тренировочные процедуры («Прерывание! Прерывание!» — вот, в сущности, главное), используя настоящую панель управления и настоящие рации, которые будут применяться во время полета. Все это проделывалось снова и снова. Теперь они использовали для подготовки настоящую капсулу, как и шимпанзе, чтобы в день полета не испытать ни одного нового ощущения.
В этих репетициях принимали участие все трое, но, естественно, Шепард как первый пилот (теперь его называли так уже открыто) шел первым. Маленькая группа в ангаре С видела теперь Шепарда в обеих его ипостасях, но оба они — и Ледяной капитан третьего ранга, и Улыбающийся Эл — были королями. Обычно Шепард оставлял Ледяного капитана в Лэнгли, а на Мыс привозил Улыбающегося Эла. Но теперь на Мысе находились они оба. Чем больше росло напряжение, тем больше Эл являл собою непревзойденный образец сдержанности и компетентности. Во время медосмотров, в тепловой и высотной камерах он был, как обычно, хладнокровен. В Белом доме сильно беспокоились, как бы мертвый астронавт не повредил престижу США, поэтому на центрифуге в Джонсвилле провели несколько генеральных репетиций. В них приняли участие Эл и его «правые руки» — Гленн и Гриссом, — и снова Эл был невозмутим. Как и во время одиннадцатичасовых симуляций полета на верхушке ракеты на Мысе. Эл проявлял лишь один признак стресса: циклы «Улыбающийся Эл/Ледяной капитан» теперь чередовались так внезапно, что окружающие никак не могли уловить этот ритм. За эти одиннадцать часов они узнали загадочного Эла Шепарда немного получше. Улыбающийся Эл — это человек, который очень хотел нравиться публике, даже быть любимым. Он желал не только уважения, но и привязанности. В апреле, накануне великого события, Улыбающийся Эл казался даже еще более веселым и общительным, чем обычно. Он каждый день изображал Хосе Хименеса. Его знаменитая улыбка становилась все шире, а огромные глаза сверкали все ярче. Улыбающийся Эл совершенно помешался на одном комедийном сюжете. Его придумал комик Билл Дана. Речь в нем шла о Трусливом астронавте, и этот номер стал очень знаменитым. Дана изображал Трусливого астронавта — тупого мексиканского эмигранта Хосе Хименеса. Сценка представляла собой телевизионное интервью с астронавтом Хименесом. Его спрашивали:
— Хосе, что было самым трудным во время подготовки к полету?
— Добыть денег, сеньор.
— Денег? Зачем?
— На автобус до Мехико, да чтобы побыстрее, сеньор.
— Понятно. Хосе, а что вы будете делать, когда очутитесь в космосе?
— Буду много кричать, наверное.
Улыбающийся Эл обожал эту роль. А если ему кто-нибудь подыгрывал, то он был на седьмом небе. Казалось, стоит лишь разыграть вместе с ним сценку про Хосе Хименеса — и у вас не будет лучшего друга, чем Эл. Конечно, номер с Трусливым астронавтом являлся также отличным способом косвенно затронуть нужную вещь, которая потребуется при первом полете в космос. Но Эл чувствовал это явно бессознательно. Главным тут казалось веселье, товарищество, близость и привязанность членов эскадрильи друг к другу накануне битвы. В такие минуты вы видели Улыбающегося Эла в его высшем проявлении. А в следующий момент… какой-то бедный лейтенант авиации, уверенный, что имеет дело с тем самым Улыбающимся Элом, который только что так славно шутил и дурачился, кричал: «Эй, Эл! Тебя к телефону!» — и Эл, кипящий ледяной яростью, отрезал: «Если вы хотите что-нибудь сказать мне, лейтенант, то зовите меня «сэр»!» И бедный парень не знал, что и думать. Откуда, черт побери, взялся этот полярный холод? А потом лейтенант понимал, что в город вернулся Ледяной капитан.
Конечно, те, кто знал, что Элу предстоит совершить первый полет, прощали ему все. Ну, за исключением пары астронавтов… Что же касается специалистов НАСА и военных, участвующих в проекте, то они просто обожали
Но тут в дело вмешался всемогущий «Интеграл» и все перечеркнул. Рано утром 12 апреля легендарный, но анонимный Строитель «Интеграла», Главный конструктор спутников, нанес еще один жестокий и драматичный удар. За двадцать дней до запланированного полета «Меркурия» он отправил на околоземную орбиту пятитонный спутник «Восток-1» с человеком на борту. Первым космонавтом стал двадцатисемилетний летчик-испытатель Юрий Гагарин. «Восток-1» сделал один виток вокруг Земли и благополучно приземлился возле советской деревни Смеловка. Всемогущий «Интеграл»! В НАСА действительно верили — и астронавты тоже, — что каким-то образом, на волне религиозного чувства
