задница, как говорится, трепещет на ветру — с торчащей наружу трубкой. На санитаре красные ковбойские сапоги. Конрад особенно отчетливо видит их, потому что он согнулся так сильно, что взгляд упирается в ноги санитара на уровне икр. Сгорбившись, с трепещущей на ветру задницей он семенит, словно краб, за парой красных ковбойских сапог. Они идут по коридору — ошалевший горбун и красные ковбойские сапоги — мимо мужчин, женщин, детей, медсестер, санитарок… Красные ковбойские сапоги начинают бежать рысью. Санитар не дурак. Он проделывал это и раньше. Он прошел через весь кошмар. Он видел взрывы. Сейчас главное — время! Позади — сгорбившаяся динамитная шашка. Но каждый шаг дается Конраду все труднее. Они спускаются на лифте, полном нормальных людей, а потом проделывают безумное танго еще по одному коридору, в жутком напряжении, прежде чем находят этот проклятый сортир.

В тот же день Конрад снова получил инструкцию явиться в клинику к семи утра и поставить себе клизму. А потом люди в административном офисе увидели, как невысокий молодой человек в ярости врывается в кабинет самого генерала Швихтенберга, размахивая, словно кнутом, огромной ярко-алой клизмой.

Клизма шлепнулась на письменный стол генерала. Внутри что-то булькнуло.

— Генерал Швихтенберг, — сказал Конрад, — перед вами человек, который поставил себе последнюю клизму. Если вам нужны клизмы, сами их ставьте. Возьмите этот мешок, отдайте медсестре и пусть идет…

— Вы…

— …выполнять свои обязанности. Это моя последняя клизма. Или все изменится — или я отчаливаю.

Генерал посмотрел на огромную алую клизму, булькавшую на его столе, а затем перевел взгляд на Конрада. Генерал выглядел испуганным… В конце концов, ничего хорошего для клиники, если один из кандидатов уйдет, обливая грязью проект. Швихтенберг попытался успокоить Конрада.

— Лейтенант, — сказал он, — я знаю, что это неприятно. Возможно, это самое трудное испытание из всех, через которые вам пришлось пройти в жизни. Но, как вы знаете, это проект высочайшей важности. Для него нужны люди вроде вас. У вас довольно плотное телосложение, а для «Меркурия» каждый лишний фунт может оказаться критическим.

И так далее, и тому подобное. Он пытался затушить пожар.

— И все равно, генерал, это последняя клизма.

Известие о клизменном бунте быстро распространилось среди кандидатов, и все очень обрадовались. Почти всем хотелось устроить нечто подобное. Не то чтобы сами процедуры были неприятны, нет — вся атмосфера тестирования казалась оскорбительной. В ней определенно было что-то… неправильное. Летчики и врачи сделались врагами — по крайней мере, с точки зрения пилотов. Военный врач должен знать свое место. Его задача — лечить пилотов и готовить их к полетам. Следить за их здоровьем. Всегда поощрялось стремление врачей время от времени летать на заднем сиденье, чтобы понять, каким стрессам подвергается пилот. Независимо от собственной самооценки, ни один военный врач до сих пор не осмеливался ставить себя выше пилотов своей эскадрильи и строить из себя эдакую важную птицу, как это делали обычные врачи.

В Лавлейс-клиник, где проходило тестирование для проекта «Меркурий», естественный порядок вещей был вывернут наизнанку. Эти люди не обращались с летчиками как с настоящими пилотами, и как с пилотами вообще. Они даже никогда не намекали на то, что имели дело с пилотами. И добровольцев постепенно стала одолевать мысль: в этом соревновании за звание астронавта качества пилота не принимаются в расчет. Нужен всего лишь определенный тип лабораторного животного, чтобы следить с помощью прибора за его реакциями. Это соревнование нельзя выиграть в воздухе — победить можно лишь здесь, на смотровом столе, в царстве резиновых трубок.

Поэтому парни очень обрадовались, когда Конрад наконец-то отчитал генерала Швихтенберга. Молодец, Пит! Но лучше, если ты останешься единственным подопытным кроликом-бунтарем.

На военно-воздушной базе Райт-Паттерсон, куда пилоты прибыли на психологическое и стрессовое тестирование, атмосфера секретности была даже еще более подчеркнутой, чем в Лавлейсе. В Райт- Паттерсоне они проходили тестирование группами по восемь человек. Их разместили в квартирах холостых офицеров. Если нужно было куда-то позвонить, они не называли себя по имени. На такой случай у каждого имелся свой номер. Конрад был «Номер семь». Если ему требовалась машина, он звонил в автопарк и говорил: «Это Номер семь. Мне нужна машина…»

Сначала тестирование показалось более приятным делом, чем мог ожидать уважающий себя летучий жокей. Кандидату вручали кислородную маску и высотно-компенсирующий костюм, помещали его в барокамеру и уменьшали давление, имитируя высоту шестьдесят пять тысяч футов. От этого все тело словно бы стягивалось ремнями, и добровольцу приходилось усиленно выдыхать, чтобы втянуть в легкие свежий кислород. Особенно неприятно было то, что ему не говорили, сколько времени он проведет в установке. Каждого из кандидатов усаживали в небольшую, совершенно темную и звуконепроницаемую комнату без окон — камеру потери чувствительности — и запирали дверь, опять-таки не сказав, сколько времени он там проведет. Оказалось, три часа. Каждого из них заталкивали в огромный аппарат вроде миксера, в котором тело вибрировало с чудовищными амплитудами и бомбардировалось звуками мучительно высокой частоты. Каждого клали на корпус машины, которую называли «ящиком идиотов». Это было что-то вроде имитатора или тренажера. Подавалось четырнадцать разновидностей сигналов, и кандидат должен был отреагировать на них, нажимая нужные кнопки или двигая переключатели. Но лампочки начинали вспыхивать так быстро, что ни один человек на свете не успел бы отреагировать. Наверное, это был тест не только на реакцию, но и на настойчивость или способность справляться с отчаянием.

В общем, тесты были нормальные. А вот атмосфера вокруг них — не вполне нормальной. Психиатры устраивали в Райт-Паттерсоне настоящие шоу. На каждом шагу здесь попадались психиатры и психологи, которые делали замечания и предлагали разные мелкие тесты. Прежде чем поместить пациента в «миксер», какой-нибудь сотрудник в белом халате показывал ему листок бумаги, приколотый к планшету. На нем были нарисованы пронумерованные точки. Нужно было взять карандаш и соединить точки линиями таким образом, чтобы цифры составили определенные числа. Потом, когда вы выходили из машины, белый халат снова предлагал вам тот же самый тест — наверное, чтобы увидеть, повлияла ли физическая нагрузка на вашу способность к счету. Но это еще далеко не все. Здесь находились люди, которые постоянно следили за кандидатом и делали пометки в маленьких перекидных блокнотах. При каждом жесте, каждом тике, подергивании мышцы, при каждой улыбке, удивленном или нахмуренном взгляде, всякий раз, когда вы почесывали нос, — всегда рядом оказывался какой-нибудь белый халат и что-то быстро записывал в блокнот.

Одним из самых настойчивых наблюдателей была доктор Глэдис Дж. Лоринг, психолог, как узнал Конрад из карточки на ее халате. Глэдис Дж. Лоринг раздражала его особенно сильно. Всякий раз, оборачиваясь, он видел, как она молча смотрит на него с полным безразличием белых халатов, словно он лягушка, кролик, крыса, тушканчик, морская свинка или какое-нибудь другое лабораторное животное, и что-то яростно черкает в блокноте. Уже несколько дней подряд она наблюдала за ним, а они даже не познакомились. Однажды Конрад посмотрел ей прямо в глаза и сказал:

— Глэдис! Что вы там пишете?

Доктор Глэдис Дж. Лоринг взглянула на него, как на ленточного червя. И сделала еще одну заметку в блокноте о поведении этой особи.

Летучим жокеям всегда не нравилось, когда вершителями их судеб были врачи. А уж если психологи и психиатры ставят себя выше их — это ни на что не похоже! Военные летчики, все до единого, считали психиатрию псевдонаукой и относились к психиатрам как к современной чокнутой разновидности капелланов. Но с этими сморчками можно было справиться. Достаточно лишь пустить в ход чары: зажечь нимб нужной вещи и задействовать какую-нибудь полезную ложь.

Во время собеседований, касающихся работы астронавта, как и в других ситуациях, психиатры сосредоточивались на опасностях этого занятия, на неожиданностях, возможном повышенном риске, а потом оценивали реакцию кандидата. Опытные пилоты знали, что здесь требуется «запасная извилина». Нельзя говорить что-нибудь типа: о, я люблю рисковать своей шкурой каждый день, потому что тогда чувствую свое превосходство над другими людьми. Психиатры всегда толковали такие