приехать прямо домой… Но за такси пришлось бы уплатить долларов девять-десять, а у него до ближайшей получки, то есть на неделю, не осталось и семидесяти пяти долларов, при том что в Нью-Йорке семьдесят пять долларов — совершенный пустяк, призрак, прихоть — раз чихнуть, щелкнуть пальцами. Он стоит и наблюдает за центральным подъездом здания редакции, обшарпанной конструктивистской башни 20-х годов, — не появится ли кто знакомый, американец какой-нибудь, с кем можно вместе поехать на такси. Хитрость в том, чтобы выяснить, куда надо американцу, а потом сказать, что тебе в ту же сторону, только квартала на четыре ближе. В такой ситуации ни один американец на наберется наглости спросить с тебя денег.

Вот вышел американец по имени Кен Гудрич, он заведует в «Сити лайт» Отделом маркетинга, что бы это ни значило — «маркетинг». За последние два месяца Фэллоу уже дважды подсаживался к Гудричу, и второй раз радушие Гудрича, которому предоставлялась возможность попутной беседы с англичанином, разительно убавилось, разительно. Нет, лучше не рисковать. Фэллоу препоясал чресла и отправился пешком за восемь кварталов до Сити-Холла, где можно будет сесть в подземку.

Эта старая часть южного Манхэттена вечерами моментально пустеет, и, топая по сумеречной улице, Фэллоу все больше и больше исполнялся жалости к самому себе. Есть хоть у него в кармане жетончик на подземку? Жетончик нашелся, а заодно всплыло неприятное воспоминание. Два дня назад в «Лестере» он полез в карман, чтобы отдать Тони Моссу четвертак за телефонный разговор — хотел сделать широкий жест, потому что о нем уже пошла слава как о прихлебателе даже среди своих, — вытащил из кармана горсть мелочи, и там, среди гривенников, четвертаков, центов и пятицентовиков, были два жетона на подземку. Ему показалось, что все за столом их заметили. А уж Тони-то Мосс заметил, это точно.

Фэллоу не опасался ездить на нью-йоркском метро. Он считал себя парнем крепким, да и сколько он ездил, никаких неприятных столкновений у него в подземке не было. Но что действительно внушало ему страх, и самый настоящий, это — нищета, убожество. Когда спускаешься по лестнице на станцию «Сити- Холл» в толпе смуглых, бедно одетых людей, то кажется, что добровольно сходишь в подземную темницу, и притом очень шумную и грязную темницу. Всюду, куда ни посмотришь, закопченные стены, черные решетчатые перегородки, клетка на клетке, кошмарные видения, мелькающие сквозь черные прутья решеток. Всякий раз как у платформы останавливается поезд, слышишь душераздирающий металлический скрежет, словно титаническим мощным рычагом раздирается по косточкам чей-то великанский стальной скелет. Почему в этой возмутительно богатой стране, где столько тучных сокровищ, где такое возмутительно большое значение придается земным благам, не могут построить нормальное, тихое, приличное метро, чтобы не противно было смотреть, как в Лондоне, например? А все потому, что американцы — вроде малых детей. Раз под землей, то уже как бы и не видно.

В это время суток в поезде нашлось и свободное сиденье, если можно считать сиденьем участок узкой пластиковой скамьи. Перед глазами на противоположной стенке — обычные настенные рисунки, надписи и разводы, и обычные пассажиры в серой и коричневой бедной одежде и в неизменных кроссовках. Выделяется только одна пара — мужчина и мальчик. Мужчине за сорок, невысокий и плотный, в хорошем дорогом костюме серого цвета в редкую белую полосу, в белой крахмальной рубашке и вполне скромном — для американца — галстуке. На ногах у него тоже хорошие, дорогие, до блеска начищенные черные ботинки. Американцы сплошь и рядом носят с приличным костюмом грубые, нечищеные башмаки на толстой подошве, совершенно разрушая ансамбль. (Ноги свои они обычно не видят и, опять же как малые дети, считают, что обувь — это не важно.) Между ботинками у него стоит дорогой кожаный «дипломат». Мужчина наклонился вбок и разговаривает с мальчиком лет восьми-девяти.

На мальчике — синяя школьная курточка, белая рубашка с пуговками на уголках воротничка, полосатый галстучек. Что-то объясняя ребенку прямо на ухо, мужчина обводит взглядом вагон, указывает правой рукой. Наверно, работает на Уолл-стрит, думает Фэллоу, и пригласил к себе в офис сынишку, а теперь катает его на метро и знакомит со страшными тайнами этой темницы на колесах.

Фэллоу задумался, глядя на них, а поезд набрал скорость и несется с воем, мерно покачиваясь. Фэллоу вспоминает собственного отца. Бедный маленький человек — вот итог всей его жизни, скромный неудачник, родивший единственного сына-опору по имени Питер и прозябающий в своем бутафорском богемном мирке в старом домишке в Кентербери. Ну, а я? — думает Фэллоу, сидя в этой катящейся подземной темнице в этом полоумном городе в этой сумасшедшей стране. Как хочется выпить, ах, как хочется выпить! Снова нахлынула волна отчаяния… Он поглядел на свои обшлага. Лоснятся, это заметно даже при таком тусклом свете. Он скатился еще ниже… ниже богемы… В голову сам собой просится убийственный эпитет: «потрепанный».

Станция метро на углу Лексингтон авеню и Семьдесят седьмой улицы находится в опасной близости от «Лестера». Впрочем, это не имеет значения. Питер Фэллоу больше не играет в эти игры. Он поднялся по лестнице, вышел на тротуар. Совсем стемнело. Он стал вспоминать, как сейчас в «Лестере», — просто чтобы доказать себе собственную решимость. Мореное дерево, матовые стеклянные абажуры, освещенный задник стойки, ряды бутылок залиты светом, народ толпится, уютный гомон голосов… английских голосов… Может быть, если бы он зашел просто выпить газировки с апельсиновым соком и на протяжении пятнадцати минут послушать английскую речь… Нет! Надо быть твердым.

Он уже у входа в «Лестер». На непосвященный взгляд, это обычное уютное бистро или кафе, каких полно в Ист-Сайде. Сквозь ромбики стекол в окнах видны милые, симпатичные лица над столиками, милые, уютные, белые лица, освещенные розовым светом ламп. Решено! Он нуждается в утешении, в газированной воде с апельсиновым соком и в звуках английской речи.

Когда входишь в «Лестер» с Лексингтон авеню, сразу попадаешь в зал, где стоят столики, покрытые скатертями в красную шашечку, действительно как в бистро. Сбоку вдоль стены расположена длинная стойка с медной подножкой. Дальше — дверь ведет в зал поменьше. В нем у окна, выходящего на Лексингтон авеню, стоит стол, за которым при желании могут поместиться человек восемь или даже десять добрых друзей. По негласному обычаю, этот стол считается английским, здесь своего рода клуб, и сюда по вечерам и даже на исходе дня собираются «бритты», члены лондонского модного света, временно проживающие в Нью-Йорке, заходят и уходят, только пропустят стаканчик-другой и… ну и послушают английские голоса.

Голоса! Уютный гомон голосов уже стоял в зале, когда Фэллоу туда вошел.

— Хелло, Питер!

Это Бенни Грильо, американец, среди толпящихся у стойки. Парень он занятный и держится по- дружески, но Фэллоу на сегодня сыт Америкой по горло. Он улыбается, кричит в ответ: «Хелло, Бенни!» — и проходит в маленький зал.

За английским столом — Тони Мосс, и Каролина Хефтшенк, и Алекс Бритт-Уидерс, которому принадлежит «Лестер», и Сент-Джон Томас, директор музея, а заодно, подтихую, и агент по продаже картин; и его сердечный друг Билли Кортес, венецианец, который учился в Оксфорде и считай все равно что англичанин; и Рейчел Лэмпвик, одна из двух дочерей лорда Лэмпвика, которых папаша содержит в Штатах; и Ник Стоппинг, газетчик-марксист, вернее сказать — сталинист, зарабатывающий на жизнь льстивыми статьями из жизни богатых для «Дома и сада», «Искусства и антиквариата» и «Знатока». Судя по количеству бутылок и стаканов, сидят уже давно и скоро начнут искать, кто бы сегодня за них расплатился, если, конечно, Алекс Бритт-Уидерс, хозяин… но нет, Алекс счет не забывает.

Фэллоу присаживается и объявляет, что начал новую жизнь и пусть ему подадут только газировку с апельсиновым соком. Тони Мосс сразу поинтересовался, как это понимать: он бросает пить или платить? Фэллоу на Тони не обиделся, он ему симпатизирует, поэтому он со смехом отвечает, что сегодня о деньгах вообще речи нет, поскольку с ними за столом — сам их щедрый хозяин Алекс. Алекс ответил: «Только не твой». Каролина Хефтшенк сказала, что Алекс оскорбил Питера в его лучших чувствах, и Фэллоу подтвердил, что так оно и есть, а посему он вынужден изменить свое решение. Пусть официант принесет ему водочный коктейль «Саутсайд». Все рассмеялись, потому что это намек на Эшера Херцфелда, американца, наследника миллионного дела «Херцфелдовское стекло», который вчера закатил Алексу страшный скандал из-за того, что для него не нашлось столика. Этот Херцфелд всегда доводит до исступления официантов и барменов — заказывает водочный коктейль «Саутсайд», чудовищный американский напиток, который смешивают с добавлением мяты, а потом жалуется, что мята-де несвежая. За столом пошли анекдоты про Херцфелда. Сент-Джон Томас высоким, писклявым голосом рассказывает, как обедал у Херцфелда дома на Пятой авеню и Херцфелд счел необходимым перезнакомить гостей и свою