подложенными по парижской моде плечами, шелковая блуза в сине-белую полоску и туфли-лодочки из крокодильей кожи цвета электрик с белыми замшевыми мысками. Одни только туфли и блуза стоили не меньше, чем одежда любых двадцати женщин в этой толпе. Мария шла задрав нос и переставляя ноги «от бедра» — походкой манекенщицы, рассчитанной на то, чтобы вызывать жгучую зависть и злобу. И на нее смотрели. Идя рядом с ней, носильщик катил алюминиевую тележку, доверху загруженную поклажей: грудой набитых чемоданов и чемоданчиков, все — из одинаковой светлой кожи с шоколадной отделкой. Вульгарно, конечно, подумал Шерман, но бывает и вульгарнее. Летала в Италию всего на неделю, чтобы снять на лето виллу на озере Комо, — к чему столько вещей, непонятно. (Подсознательно Шерман относил такое барство на счет дурного воспитания). Еще войдут ли все пожитки в его двухместный «мерседес»?

Он обошел барьер и шагнул ей навстречу, мужественно расправив плечи.

— Привет, крошка, — сказал он.

— Крошка? — переспросила Мария. К вопросу она добавила улыбку в знак того, что нисколько не задета таким обращением, но на самом деле оно ее задело.

Конечно, до сих пор он никогда не называл ее крошкой, но хотелось, чтобы приветствие прозвучало самоуверенно и невзначай: Властитель Вселенной повстречал в аэропорте знакомую.

Он взял ее под руку и пошел рядом. Решил сделать еще одну попытку:

— Ну, как летелось?

— Отлично, — ответила Мария, — если не считать, что один бритт шесть часов подряд наводил тыщщу своими разговорами (Шерман не сразу догадался, что она сказала тощищу). — И посмотрела вдаль, словно снова переживая выпавшее на ее долю испытание.

«Мерседес» оказался на месте, убереженный судьбой от грабительской толпы. В маленький спортивный багажник все чемоданы, конечно, не вошли, носильщик свалил половину на заднее сиденье, представлявшее собой всего лишь узкий уступ. Очаровательно, подумал Шерман, если резко затормозить, то как раз получишь по затылку какой-нибудь кремовой сумочкой с шоколадным рантом.

К тому времени когда они выбрались из аэропорта на скоростное шоссе Ван-Вик и поехали по направлению к Манхэттену, остатки дневного света уже быстро тускнели между домами и за деревьями Южного Озонового парка. Был тот миг сумерек, когда зажигаются фары и фонари, но света не добавляют. Впереди несся рой красных задних огней. Проезжая Рокэвей-бульвар, Шерман увидел на той стороне шоссе стоящий у самой стенки ограждения большой автомобиль «седан» с двумя дверцами, какие выпускали в 70-е годы. А рядом на проезжей части лежит человек… Но нет, подъехали ближе, и это оказался вовсе не человек, а автомобильный капот. Он был снят с машины целиком и брошен на дорогу. А у самой машины нет ни колес, ни сидений, ни руля… Одна громоздкая развалина, ставшая частью городского пейзажа… Шерман, Мария, чемоданы и «мерседес» проехали мимо.

Он решил попытаться зайти с другого бока:

— Ну, как там в Милане? Что слышно на озере Комо?

— Шерман, кто такой Кристофер Марло? Кристофер Марло?

— Не знаю. Я разве с ним знаком?

— Этот, о ком я тебя спрашиваю, был писатель.

— Драматург, что ли?

— Может быть. Он кто?

Мария глядела прямо перед собой и говорила так сокрушенно, будто у нее только что умер самый близкий человек.

— Кристофер Марло… Такой английский драматург, жил, кажется, в одно время с Шекспиром, Или, может, пораньше немного. А что?

— То есть когда? — страдальчески спросила Мария.

— Сейчас соображу. Бог его знает… В шестнадцатом веке вроде бы. Одна тысяча пятьсот какие-то годы. Зачем тебе?

— А что он написал?

— М-м… Ей-богу, не знаю. И то хорошо, что вспомнил, кто это. Что он тебе дался?

— Да, но кто он, ты все-таки знаешь.

— Смутно.

— А про доктора Фауста?

— Про доктора Фауста?

— Писал он что-то про доктора Фауста?

— Ммм… — Взблеснуло было что-то в памяти, но погасло. — Может, и писал. Доктор Фауст, доктор Фауст… А-а, «Мальтийский еврей»! Вот что он написал: драму «Мальтийский еврей». По-моему, я не ошибаюсь. «Мальтийский еврей». Удивительно, как это я вспомнил. Драма «Мальтийский еврей». Что я ее в жизни не читал, это совершенно точно.

— Но, по крайней мере, ты знаешь, кто это. Такие вещи полагается знать, да?

Вот именно. Туг она не ошиблась. Единственное, что Шерман помнил про Кристофера Марло после девяти лет учения в Бакли-скул, четырех в колледже Святого Павла и четырех в Йейле, — это что, кто такой Марло, полагается знать. Но ей он этого говорить не стал. Наоборот, спросил:

— Кому полагается?

— Всем, — хмуро отозвалась Мария. — Мне, например.

Заметно стемнело. Шикарные шкалы и циферблаты на приборной доске «мерседеса» светились, как приборы военного самолета. Скоро путепровод над Атлантик авеню. Вон на обочине еще один брошенный автомобиль. Без колес, с поднятым капотом, и две человеческие фигуры, одна с фонариком, согнувшись, копаются в моторе.

«Мерседес» уже влился в поток машин, выезжающих на Гранд-Сентрал парквей, а Мария все еще хмуро глядела прямо перед собой. Целая галактика мчащихся автомобильных фар и задних огней заполнила обзор — точно вся энергия огромного города преобразилась в неисчислимый хоровод светил, вращающихся в черной пустоте. Едешь в «мерседесе» с поднятыми стеклами, кругом все летит и несется, а в салон не проникает ни звука. Потрясающе.

— Знаешь, что я тебе скажу, Шерман (у нее, как всегда прозвучало: «Шууман»). Я этих бриттов терпеть не могу. Ненавижу.

— Ненавидишь Кристофера Марло?

— Спасибочки за остроумие. Подумаешь какой умник нашелся. Не хуже того гада, что сидел со мной рядом.

Теперь она глядела на Шермана и улыбалась. То была вымученная, отважная улыбка наперекор большой боли. И глаза вот-вот наполнятся слезами.

— Какого еще гада? — не понял Шерман.

— В самолете. Ну, того, что рядом сидел. Бритт. — Синоним: «червь». — Завел разговор. Я смотрела каталог Райнера Феттинга, была на его выставке в Милано. — Шермана покоробило, что она произнесла на итальянский манер: Милано, а не просто Милан, тем более что о Райнере Феттинге он никогда не слышал. — И он стал рассуждать про Райнера Феттинга. У него на руке был золотой «роллекс», знаешь, такие здоровущие часы? кажется, руку не поднять? — привычка барышни с американского Юга произносить утвердительные фразы с вопросительной интонацией.

— Думаешь, кадрился?

Мария улыбнулась, на этот раз самодовольно.

— Конечно!

У Шермана полегчало на душе. Слава богу, она больше не дуется. Хотя, в чем тут дело, он не понимал. Ему было невдомек, что для некоторых женщин собственная сексуальная привлекательность так же важна, как для него — рынок ценных бумаг. Он знал только одно: она перестала дуться, и у него с души свалился камень. Пусть болтает о чем хочет, не важно о чем. И она действительно принялась болтать. Ее занимало только что пережитое унижение:

— Не успел рта раскрыть и уже сообщил, что он, видите ли, кинорежиссер. Ставит фильм по этому вот «Доктору Фаусту» Кристофера Марло, или просто Марло он сказал, кажется. Не знаю, кто меня за язык потянул, я думала, какой-то Марло пишет сценарии для фильмов. А может, мне на самом деле просто вспомнилось, фильм такой есть, и в нем герой — Марло, Роберт Митчем его играет.