наверху и кричит по телефону телевизионщикам из Четвертого или Седьмого, Второго или Шестого канала, что они мало экранного времени уделили ему вчера и должны гораздо больше уделить сегодня, — да еще бог весть сколько адвокатов-специалистов по уголовному праву, и адвокатов из Бюро бесплатной юридической помощи, и судебных стенографистов, и секретарей, и приставов, и конвойных, и инспекторов надзора, и работников патронажа, и поручителей, и экспертов, и судебных психиатров! И все это огромное полчище надо кормить. Корм поступает ежеутренне. А заодно с кормом приходят Сомнения.

Крамер только успел сойти с тротуара, как мимо с грохотом и лязгом проехал белый «понтиак- бонневиль», похожий на лодку, с большими свесами спереди и сзади, настоящий фрегат в 20 футов длиной, какие перестали выпускать к 1980 году. Проехал и, скрежеща тормозами и зарываясь носом, остановился на углу. Печально чмокнув, открылась тяжелая литая дверца в добрых пять футов шириной, и из машины вылез судья Майрон Ковитский. Лет шестидесяти, сухонький, небольшого роста, плешивый, жилистый, с длинным носом, глубоко посаженными глазами и мрачной складкой у рта. Крамер увидел через заднее стекло, как кто-то сдвинулся на освободившееся водительское сиденье. Жена, наверно.

Смотреть, как открывается тяжелая дверца старого, громоздкого автомобиля и как из него вылезает маленький судья, Крамеру горько. Судья Майк Ковитский приезжает на работу в рыдване, которому, по меньшей мере, десять лет. Как служащий Верховного суда он получает жалованья 65 100 долларов, со всеми отчислениями — 45 000. Все эти цифры хорошо известны. Для шестидесятилетнего специалиста в высшем эшелоне юридической профессии сумма просто жалкая. На Манхэттене… в мире Энди Хеллера… столько платят новичкам, прямо со скамьи юридического факультета. А этот человек, у которого чмокает дверца машины, находится наверху иерархии в островной цитадели. Он, Крамер, занимает место где-то посредине. Если он будет правильно себя вести и добьется расположения демократической организации Бронкса, вот это — максимум, на что он может уповать через три десятилетия.

Крамер уже перешел улицу до половины, и тут началось:

— Йо! Крамер!

Густой бас, непонятно откуда идущий.

— Крамер, пососи!

Что такое? Он резко остановился. Такое ощущение… звук… будто вырывающийся пар.

— Эй, Крамер! Говна кусок!

Теперь другой голос. Да они…

— Йо! В рот тебя!

Это орут из заднего оранжево-голубого фургона, ближайшего к нему, всего шагах в пятнадцати. Но лиц не видно, слишком частая решетка на окошке.

— Йо! Крамер! Жидовская жопа!

Вот тебе на! Откуда они вообще знают, что он еврей? Он же не похож… Он совсем не… Почему же они?.. Он потрясен.

— Йо! Крамер! Пидарас! Целуй меня в зад!

— В жопа суй! В жопа!

Выговор латиноамериканский. От этого еще несноснее.

— Йо! Говноед!

— Аааай! Целуй жопа! Целуй!

— Йо! Крамер! Сука, мать твою!

— Аааай! Так тебя! Так тебя!

Целый хор. Град похабщины. Опера «Риголетто» из сточной канавы, из смрадной глотки Бронкса.

Крамер остановился посередине улицы. Как он должен поступить? Он постарался вглядеться… Ни черта не видно. Кто из них?.. Которые из бесконечной череды озлобленных негров и латиноамериканцев?.. Нет. Лучше не знать. Он оглянулся. Не было ли свидетелей? Не смотрит ли кто, как он воспримет этот поток черной брани? Неужели так и пройдет в подъезд, поливаемый нечистотами? Или не даст им спуску? Не дать им спуску? Но каким образом? Нет! Надо сделать вид, будто они матерят не его… Кто это может знать? Он просто пройдет дальше по тротуару, завернет за угол и войдет с главного входа. Возле уолтоновского подъезда никого нет. Только несколько запуганных прохожих. Остановились как вкопанные, поглядывают на фургоны. Охранник! Охранник-то у подъезда его знает! И поймет, что он хочет улизнуть и притвориться, будто ничего и не было… Но охранника не видно, верно, нырнул в подъезд, чтобы не вмешиваться и не наводить порядок. Но тут Крамер увидел Ковитского. Судья стоял на тротуаре и рассматривал задний фургон. Потом перевел взгляд на Крамера. Вот чёрт! Он меня узнал! Понял, что ругательства обращены ко мне. Хилый человечек, только что выползший из старой машины, стоял у Крамера на пути к почетному отступлению.

— Йо! Крамер! Говнюк вонючий!

— Ээээей!.. Хрен соси!

— Аааай! Плешивая башка! Ааааай!

Плешивая? Почему плешивая? У него же нет плеши! Сволочи вы, у него только чуть-чуть начали редеть волосы на макушке. До плеши еще далеко! Погодите-ка… Это ведь не про него, это они углядели судью Ковитского. Теперь у них две мишени.

— Йо! Крамер! Что у тебя в мешке?

— Эй, ты! Пердун облезлый!

— У тебя говно заместо мозгов!

— Яйца свои в мешке таскаешь, Крамер?

Они оба попали под обстрел, и он, и Ковитский. И теперь об отступлении за угол на Сто шестьдесят первую нечего и думать. Крамер двинулся дальше к тротуару. Шел медленно, преодолевая сопротивление, как в воде. А что Ковитский? Ковитский больше в его сторону не глядит. Нагнув голову, он идет прямо на задний фургон. Взгляд его грозен. Сверкают белки глаз, зрачки, как два огненных смертоубийственных луча, направлены вперед из-под темных век. Таким Крамер видел его на заседаниях суда… Голова опущена, и глаза мечут пламя.

Из фургона делают попытку отпугнуть судью:

— Тебе чего надо, сучок мореный?

— Йаааах! Только подойди, подойди, старая мошонка!

Но хор звучит уже не так согласно. Они растерялись перед лицом его тщедушного бешенства.

Ковитский подошел вплотную к фургону, упер руки в боки и вглядывается сквозь решетку.

— Ты! Что пялишься, сука, твою мать?

— Щаас тебе покажем кой-чего!

Но они явно теряют кураж. Ковитский обошел фургон, остановился у кабины. И устремил свои бешеные глаза на водителя.

— Вы — что — не слышите — что тут происходит? — маленький судья указал пальцем внутрь фургона.

— А чего, — бормочет водитель. — Я ничего… — Он явно не знал, что сказать.

— Вы что, оглохли, к чертовой матери? Ваши заключенные… Ваши заключенные… Вы — служащий Отдела исправительных заведений… — тыкая в него пальцем, — и позволяете вашим заключенным измываться над жителями и над работниками суда?

Водитель, чернявый толстяк лет пятидесяти или около того, потрепанный существованием пожизненный раб муниципальной службы, вытаращил глаза, вздернул плечи и, скривив рот, безмолвно вскинул вверх ладони. Это был извечный жест нью-йоркских улиц, знак отстраненности и бессилия, как бы говорящий: «Ну и что? От меня-то чего вы хотите?» Или в данном конкретном случае: «Я-то что могу поделать? Залезть к ним в клетку, что ли?» Старинный нью-йоркский крик о пощаде, на который нечего возразить и нечем помочь. Ковитский покачал головой, как качают у постели безнадежно больного. И, снова обойдя фургон, подошел к заднему окошку.

— Хаим идет!

— Гы-гы-гы!

— Пососи у меня, ваша честь!

Ковитский еще раз тщетно попытался вглядеться в окошко, рассмотреть противника. А затем набрал полную грудь воздуха, в гортани и носоглотке у него мощно заклокотало — казалось немыслимым, чтобы