всегда она считала себя великой преступницей и переписывала, случалось, из-за одной-единственной ошибки целую страницу заново. Она и писала, и плакала, и винилась порывисто, судорожно, мешая извинения с рыданиями. «Елизавета Ивановна опять в истерике», – говорили мы друг другу, пожимая плечами.

А она любила нас, уважала нашу одержимость и ради будущей правды пошла на большой риск. Стенная газета, да еще разоблачающая врагов – это в бюрократическом учреждении предмет культа, предмет священный, и хоть публичный, но секретный. Минует надобность – его бережно снимут со стены – и в папке с надписью «совершенно секретно» запрут в сейф. Что сделали бы с Елизаветой Ивановной, если бы ночью застали ее за ее преступным занятием?

С тех пор, «куда б меня ни бросила судьбина», я возила с собою длинные машинописные листы стенной газеты «За детскую книгу». Экстренный номер, выпущенный для спасения детской литературы от вредителей и диверсантов – то есть от нас. Зачем я хранила ее? В надежде ли на грядущее торжество истины и справедливости? Никакой надежды у меня не было. Но дать этим листам исчезнуть, раствориться в небытии я не могла. Имена замученных должно сохранять. Равно как и имена палачей. И главное – слова палачей. Сросшиеся, сплошные, мертвые и несущие смерть. Чуть только увидишь в газете или услышишь по радио прочно сросшиеся, постоянно повторяющиеся, одинаковые словосочетания – бойся! это удавка, которой будут вешать невинных, или аркан, которым ухватят их и поведут на казнь.

После разоблачения и шельмования разбойничьей шайки в издательстве – под тем же лозунгом «Добить врага» состоялось 11 ноября 1937 года собрание в Союзе писателей. Членом Союза я не была. Пойти инкогнито? Нельзя: многие знали меня в лицо и так же не допустили бы в зал, как в лифт не допустила лифтерша. Собирался выступить там в защиту редакции Самуил Яковлевич. (Тогда почитавшийся еще – или не почитавшийся уже? – главою вредительской группы.) Но мы с Иосифом Израилевичем Гинзбургом – мужем Тамары Григорьевны Габбе – предприняли и собственный шаг к защите. На всех перекрестках, везде и всюду трубил о вредительстве редакции Григорий Мирошниченко. Книгу его для детей еще недавно редактировала Александра Иосифовна. Ее участие в работе было столь велико и, по убеждению автора, плодотворно, что в оны дни Мирошниченко предложил ей соавторство. «А. Любарская и Г. Мирошниченко». От этой чести она отказалась. Когда, после выхода книги в свет, Мирошниченко получил авторские экземпляры – первый он преподнес Александре Иосифовне с благодарственной надписью. Начиналась она так: «Александре Иосифовне Любарской, героическому редактору...» А кончалась: «Чистосердечно жму руку боевому товарищу». Экземпляр этот случайно оказался у меня – давала его мне Шура для какой-то справки. Теперь Иосиф Израилевич сделал фотокопию надписи. Он решил, что в Союзе никто его не знает в лицо, членских билетов у входа не спрашивают, он войдет в зал, займет место в одном из задних рядов и, если Мирошниченко посмеет говорить о вредительстве, огласит благодарственную надпись.

Помнится, назначено было собрание на 5 часов. Иосиф отправлялся туда прямо от меня.

В президиуме Криволапов, Мишкевич, Мирошниченко. Доклад сделал Мишкевич. Дали слово Маршаку. Он говорил о непостижимом для ума недоразумении, которое, он уверен, должно разъясниться.

Зал встретил его молча: с одной стороны, на издательских собраниях Маршака называли главой вредительской группы, а с другой – сегодня, в Союзе, в новом докладе Мишкевича о вредительской группе имя Маршака уже не упоминалось вообще – ни как главы, ни даже как рядового члена. Никто не понимал, чем следует объяснить такую несуразицу. (Я не понимаю и сейчас.) На каком-то этапе – на каком? кем-то – кем? имя Маршака было вычеркнуто из черного списка. Когда? Чьим пером?.. И Зоино. И Корнея Ивановича.

После Маршака выступил Мирошниченко и подробно, цитируя поправки в рукописи и в гранках, доказывал вредительство Любарской.

Тогда Иосиф Израилевич отправил по рукам в президиум записку с приложением фотокопии.

«Героическому редактору... чистосердечно жму руку».

– Товарищи! – возгласил Мишкевич, прочитав записку про себя, но не вслух, – на наше собрание пробрался шпион и бросил бомбу. (Именно так, слово в слово: «Пробрался шпион и бросил бомбу».)

По знаку Мишкевича подошли к Иосифу Израилевичу добры молодцы, велели встать и под руки вывели из зала.

Еще не оправившись от дрожи унижения, он пришел ко мне. Его трясло и знобило.

А писатели, на своем сборище, как мы узнали потом, единогласно приняли резолюцию, осуждающую вредительскую деятельность ленинградской редакции Детгиза. Маршак упомянут не был, но кто же, спрашивается, руководил нашими злодеяниями, если не он?

...Крутовато, однако, переменилось для нас время! Когда зимою 1929 года «Литературная газета» поместила фельетон под шапкой «Против халтуры в детской литературе!» и халтурщиками обзывались все мастера детской книги, все как на подбор ленинградцы, и среди них Маршак, – имя Маршака-переводчика, Маршака-сказочника, Маршака-редактора стояло так высоко, что фельетон вызвал среди литераторов целую бурю. В одном из ближайших своих номеров «Литературная газета» вынуждена была поместить письмо, подписанное М. Слонимским, Б. Пастернаком, Ю. Тыняновым, Н. Тихоновым, В. Кавериным и многими другими. «Все обвинения, выставленные в этой статье против детского отдела ГИЗа... – утверждали авторы письма, – обвинения... в халтурном подходе – лживы. Это знает всякий, кому приходилось сталкиваться с работой детского отдела... Пора положить конец выступлениям... тормозящим плодотворную работу».

Прислала тогда, в 1929 году, свой протест и детская секция Союза писателей – протест, подписанный В. Бианки, Б. Житковым, Л. Пантелеевым, Г. Белыхом, Е. Шварцем, Е. Данько, Д. Хармсом, Ю. Владимировым, А. Введенским, Н. Заболоцким, И. Рахтановым, Т. Богданович. «Все, когда-либо работавшие с Маршаком, – писали наши защитники, – знают, что трудно найти редактора, более тщательно, бережно и внимательно относящегося к автору и его произведению. По нашему мнению, статья „Халтура в детской литературе“ поддерживает реакционные тенденции в детской литературе. Тенденции эти сводятся к желанию во что бы то ни стало уклониться от высоких требований, предъявляемых в настоящее время к детскому писателю».

В ответ на это письмо новый лихой фельетон: народные детские песенки, переведенные с английского Маршаком, названы «идеологически вредной дребеденью» – раз, и в поддержку фельетонисту помещена статья председательницы Комиссии по детской книге Флериной – два. Статья призывала энергично бороться с писателями, группирующимися вокруг детского отдела ГИЗа в Ленинграде – с их «направлением». «Тенденция позабавить ребенка» объявлена в этой статье вредной; попытки преподносить серьезные темы увлекательно, весело, живо объявлены недоверием и неуважением к теме. «...Борьба предстоит большая, – предрекала председательница Комиссии. – Библиотеки протестуют, бракуют эти произведения, педагогическая критика в печати высказывается четко, а товарищи ленинградцы в ответ пачками издают и переиздают бракованную литературу».

После таких предупреждений не поздоровится. Худо пришлось бы «товарищам ленинградцам», если бы тогда за нашу работу не вступился Горький.

Однако то было в 1929 году, а ныне у нас тридцать седьмой. В 1929-м на защиту редакции поднялись писатели – во множестве. В тридцать седьмом, когда обвиняли нас уже не в идейных заблуждениях и халтуре, а во вредительстве и шпионаже, – ни один писатель не открыл рта... И если Маршак и Чуковский выведены были из-под огня, то это не заслуга Союза.

Участников гнусного писательского собрания я не виню. Публичная защита врагов народа равна была в то время покушению на самоубийство.

(Что же касается инженера Иосифа Израилевича Гинзбурга, то он тоже погиб, но позднее. Арестован он был незадолго до войны. В разговоре о любовном пакте между Гитлером и Сталиным – Риббентропом и Молотовым – он сказал у себя, в своем чертежном бюро, в присутствии сослуживцев: «Вступить в союз с фашистской Германией – какая низость!» На него донесли. Он получил 5 лет лагерей. Война между фашистской Германией и СССР не освободила преступника. Он погиб в 1945 году, в Казахстане, в лагере, работая на плотине в часы наводнения.)

Да, Иосифа арестовали в 1941-м, а сейчас у нас длится и длится осень тридцать седьмого.

– Поминали и вас, – говорит мне Иосиф Израилевич, все еще поводя оскорбленными плечами. –