— И слава богу. Что за хижина?

— В ней жил одинокий старый художник. На днях он умер. Дочь замужем в Балхе. Велела продать.

— Сколько?

— Пятьсот.

— Стоит она этих денег? Не дочь, конечно. Хижина.

— Про дочь не знаю. Хижина — стоит.

— Вода есть?

— Ручей.

— Деревья?

— Плакучая ива. Цветы.

— Соседи?

— Бедный квартал. Напротив, через улочку — писецкаллиграф.

— Значит, человек тихий.

— Тише быть не может! Справа — живописец-миниатюрист.

— И этому незачем шуметь. Слева?

— Вдова. Халаты шьет. Скромная женщина.

— Одна?

— Имеет племянницу. Они из тюрков заречных.

— Сколько лет?

— Тетке — лет пятьдесят, племяннице — двенадцать.

В сок уже входит.

— Хороша?

— Ведь известно: тюрчанки — красивейшие женщины на свете.

— Позади?

— Хлебопек. Печет лепешки на продажу.

— Это хорошо! Можно будет лепешки свежие брать. Но детей у него много?

— Немало.

— Пусть! С этими я полажу. Богословов поблизости нет?

— Ни духу.

— Мечеть близко?

— Не очень.

— Приду сюда во второй половине дня. Сходим, посмотрим. Понравится — тут же составим купчую, деньги внесу.

— Понравится! Старик любил свои домик, держал его в порядке. Для кого покупаешь?

— Для себя.

— Значит, ты продаешь большой дом, — загорелся посредник, — и тебе нужен хороший покупатель?

— Я его сам найду.

***

…Запах! Жирный чад липнет к губам, оседает на шее. На живодерне и то не бывает такого густого, плотного, хоть рукой пощупай, невыносимого смрада. Разве что в 'башнях молчания' зороастрийцев, кое-где сохранивших старую веру. Ты весь в нем — как в яме с дерьмом. Омар закрыл рот и нос кисейной повязкой, его мутило от приторно-гнусного духа.

— Бог в помощь! — постучался он к Сейфи-Сабунгару.

— А! Милости просим, милости просим, — поклонился ему мыловар. — Пусть гость присядет вот здесь, у пролома в стене. Чуть продувает. Мы-то привычны…

В трех больших котлах, издавая отвратительную вонь, клокочет с шипением адская смесь. Мыловар достает черпаком на длинной ручке пахучую жидкость и разливает в остродонные формы. Сутулый, с запавшей грудью, тощий, он весь лоснится, как эфиоп, будто сейчас окатил себя из черпака. Настолько, смешавшись с копотью от костров, въелся в его кожу зловонный жирный пар.

— Это будет лучшее, твердое мыло, — поясняет Сейфи-Сабунгар с довольной улыбкой. Зубы у него сверкают, точно ком снега в обуглившейся коряге. — А то — жидкое, хуже, — он небрежно обводит рукой большие горшки, что из другого котла наполняет мальчишка лет десяти.

Невеселое детство.

— Читать, писать умеешь?

— Нет. Откуда?

— Приходи ко мне, научу.

— Рад бы! Некогда.

— Хоть раз в неделю.

— Посмотрим.

У этого, из бедного предместья, нет времени бегать по улице, стуча в лохань.

— Как тебя зовут?

— Али.

Омар научит его читать и писать. Позже Али переберется в Тус. Его внук Насир ад-Дин ат-Туси станет знаменитым математиком, последователем Омара Хайяма.

Сейфи:

— Пахнет, конечно, не совсем…

Омар взял грязно-серый конус, понюхал. Лицо у него исказилось.

— Хорошо пахнет! — сказал он удовлетворенно. — Пойдем, почтенный, в сторонку.

Оставив убогое предместье, они завернули за угол городской стены и окунулись в свежий ветер, что дул с полей со стороны цитадели, стоявшей в Нишапуре вне городской черты.

— Как справляетесь? — Омар вздохнул полной грудью, на глазах заблестели слезы.

— Товар, слава богу, расходится. Старший сын ездит в степях по кочевьям, скупает за медный грош всякую падаль. Мы, известно ли вам, господин, варим мыло, с добавлением соды, из дохлой скотины.

— Известно.

— С младшим сыном дома хлопочем. Одна беда: тесно у нас! Мыло — средство новое, на него растет спрос. Раньше йеменской глиной стирали. Поставить еще три-четыре котла, дело пойдет совсем хорошо. Но в предместье, видите сами, застроен каждый локоть земли. Эх! Мне бы туда, к Большому базару… — Он с тоской поглядел на исполинские стены, за которыми гудел крупный торговый город.

Омар, помедлив:

— Купи у меня… усадьбу. Хороший дом. Двор просторный. Десять котлов можешь поставить. Знай себе, кипяти день и ночь свое ароматное варево.

— Это где? — встрепенулся Сейфи-Сабунгар.

— Как раз возле Большого базара.

— Сколько?

— Четыре.

— Э! — Сейфи-Сабунгар махнул рукой. — Тогда нам не о чем и говорить. Откуда у меня столько денег?

— Уступлю… за половину.

— Что так? — удивился мыловар.

— Я, как лекарь, — важно изрек Омар, — большой ревнитель чистоты. А что чище мыла? Оно, так сказать, ее главный знак.

Мыловар — недоверчиво:

— А-а…

— Мой дом! Понимаешь? За сколько хочу, за столько отдам. — И — жестко, сквозь зубы: — Зачем мне дом?

Уже лет двадцать, если не больше, он хитро и злостно обманывал, к их вящему негодованию, трепетное ожидание «доброжелателей», свысока предрекавших ему не сегоднязавтра жалкую смерть под