Воздух сух, пахнет пылью и дымком от жаровни. Перед судьей горит свеча. Будто огненный глаз дракона, готового съесть Омара.

Он поклонился, сел, спокойный, на кошму у порога.

Тощий, корявый судья в огромной чалме, с задумчивоболезненным взглядом старого развратника, вытянул тонкую шею.

— Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима?

— Да, ваша милость.

— Подойди ближе!

Омар оглянулся на стражников у входа, на их толстые палки, пожал плечами, подошел ближе.

— Садись, злодей! Говори, женщина, — кивнул судья налево от себя.

Женщина у помоста откинула с лица чадру, и Омар узнал… старуху Айше. Она принялась вопить, заливаясь слезами, низким утробным голосом:

— Этот негодяй… подлый, грязный человек… развратник… силой увел у меня Сорейю, лучшую девушку… и продержал ее у себя, связав по рукам и ногам, пятьдесят ночей. И делал с ней, что хотел. Совсем замучил бедняжку. Еле вырвалась! Еле живой вернулась ко мне. Пятьдесят ночей! Сколько убытку я потерпела…

Судья слушал ее, напустив на себя мучительно скорбный вид. Будто ему сообщили, что у него умерла любимая дочь. Или Кааба в Мекке развалилась.

— Сколько? — спросил он печально.

— Каждую ночь она выручала… десять динаров. Выходит пятьсот.

— Ах, бедняжка! — пожалел ее судья. — Разве можно, — грозно обратился он к Омару, — так обижать несчастных женщин? Они, хоть и женщины, все-таки тоже божьи создания.

Омара будто дубиной по голове хватили, — той самой дубиной, которой вчера он пугал старика, пришедшего с кляузой. Он ничего не понимал. Нелепость обвинения вломилась в математически четкий строй его мыслей, точно камень, скатившийся с горы в круг мирно беседовавших в саду ученых. Вся логика рушилась.

И, растерявшись, он только беззвучно шевелил губами.

— Что скажешь, ответчик? — высокомерно вопросил судья.

'Ответчик!' Вот как. Не совершив никакого преступления, ты очень легко, по чьему-то навету, можешь с ходу угодить в ответчики. Это дурацкое слово взбесило Омара — и вместе с яростью к нему вернулась способность соображать.

— Я не знаю никакой Сорейи, — сказал он мрачно.

— Как не знаешь? — взвизгнула Айше. — Вот она. — Старуха сорвала чадру с соседки, и Омар узнал… Ферузэ. Потрясенный, он впился в ее глаза, надеясь увидеть в них хоть намек на стыд, сожаление. Нет! В них он увидел укор. Укор ему, Омару, и сознание непоколебимой ее правоты.

— Это не Сорейя, — пробормотал он в замешательстве. — Это Ферузэ.

— Какая Ферузэ! Все знают: она Сорейя. Не так ли, девушки?

Ряд серых сов в чадрах заурчал:

— Ур… Сур… я…

— Ну, пусть Сорейя, — вздохнул Омар. — Все равно я ее не уводил. Она сама ко мне явилась.

— Где это видано, — возмутился судья Хусайн нбн Али ибн Микаль, — чтобы девица в шестнадцать лет сама явилась к пожилому одинокому мужчине?

Будто речь шла о честной и скромной крестьянской девушке, а не распутной девке из ночного заведения. Это суд или кукольное представление?

— Явилась.

— Нет, он ее увел! — вскричала старуха Айше. — У меня есть свидетели. Вот, пять моих девушек видели, как он схватил ее в переулке и затащил к себе во двор. Не верите им, спросите мужчин. Вот Абубекр, мой сторож и дворник. Вот Валид, мой сосед, башмачник. И тут же Исхак, водонос. И Масуд, погонщик ослов. Все люди почтенные, уважаемые в нашем квартале. Они не соврут.

— Вы тоже видели, мусульмане, как сей злоумышленник силой увел к себе девицу Сорейю?

— Да, да! — загалдели дружно свидетели. — Чуть руку ей, бедняжке, не вывихнул.

— Слышишь, злодей? Здесь четверо мужчин и шесть женщин, если не считать пострадавшей…

— Ее и нельзя считать женщиной, — зло заметил Омар. — Это аллах знает что.

— Молчать! Показания двух женщин приравниваются, по нашему исламскому закону, к показанию одного мужчины. Значит, против тебя семь свидетелей. Столько же, сколько в небе планет, — блеснул он кстати глубиной своих знаний.

— Столько же, сколько смертных грехов, — поправил его Омар.

— Молчать! У тебя есть свидетели?

— Нет, — вздохнул Омар. — Я сам свидетель.

— Ты — ответчик. Ты должен, — веско произнес судья, — возместить истице убыток, который она понесла, лишившись, по твоей вине, на пятьдесят дней своей лучшей, самой добычливой работницы.

— Работница. — хмыкнул Омар.

— Оставь свои дурацкие ухмылки! Здесь не кабак.

— И жаль. Я бы сейчас с превеликим удовольствием хлебнул хорошего вина.

— Ячменной водки, — уязвила его Ферузэ-Сорейя.

— Вернусь домой, — усмехнулся Омар, — непременно выпью. Ячменная водка пророком не запрещена.

— Да? — вскинул брови судья. И опустил блудливые очи, как бы сказав: 'Учту'. — Тихо! Суд постановляет: житель Нишапура Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима, по прозвищу Хайям, что значит Палаточник, обязан не позже, чем завтра утром, уплатить жительнице того же города почтенной Айше…

— А у нее есть прозвище? — полюбопытствовал Омар. — Если нет, могу подсказать. На языке вертится.

— Тихо! Уплатить под расписку долг в размере пятьсот золотых динаров…

— Несправедливо! — вскричал Омар. — Старуха Айше со всем своим заведением не стоит и ста динаров.

— Тихо! Пятьсот золотых…

— Где я их возьму?!

— В противном случае, — важно изрек судья, — у ответчика будет изъят его дом.

А-а! Теперь-то Омару все стало понятно. Все подстроено. Против кого, как говорится, бог, против того и люди. Им нужен его дом, этим мошенникам? Его добротный, просторный дом с обширным двором и садом. Они знают: никто не заступится за опального поэта, его можно ограбить, ничем не рискуя.

Ну, что ж. И это мы стерпим — как-нибудь.

***

— Ах-ха-ха! — тягуче зевал купец Музафар, только что вставший ото сна.

— Эх-хе-хе! — уныло кряхтел Музафар, поглядывая сквозь алебастровую решетку окна на свой большой уютный двор, выложенный каменными плитами, с каменным просторным водоемом. На отсыревших плитах и неподвижной воде грудами скапливались осенние желтые листья. Может быть, ему виделись караванные тропы и перевалы, Занесенные снегом.

— Ох-хо-хо! — вздыхал он тяжко, грея руки над жаровней. — На какой срок?

— Ну, на год, — хмуро сказал Омар.

— Ух-ху-ху!..

Где он добудет денег через год, чтобы вернуть долг Музафару, опальный звездочет не думал. Самое главное сейчас — уплатить старухе Айше. А через год… мало ли что может случиться за это время. Омар вспомнил басню о чудаке, который взялся за двадцать лет обучить корану осла с царской конюшни. И получил задаток в десять тысяч динаров. 'Что ты наделал? — накинулась на него жена. — Как ты выкрутишься, когда настанет срок?' — 'Не бойся, супруга, — ответил он ей. — Ешь, пей, отдыхай. За двадцать — Я то лет… или я умру, или царь умрет или осел околеет'.

— Господи, помилуй! — Музафар, скрестив, зябко спрятал руки под мышками и долго молчал,