Чепуха! На что он тут намекает? На кого? И разве у дерева есть руки, а у цветка — язык? Если под руками подразумеваются ветви, то все равно у кипариса их не сто, а гораздо больше. Несуразность! То ли дело — известный бейт самого Абдаллаха:

Рустам из Мазандерана едет,

Зейн Мульк из Исфахана едет… Сразу понятно, кто едет, откуда…

И все же, похоже, этот Омар — человек вредоносный. Ядовитый. Понаторел, должно быть, при хакане в хитрой придворной возне. Иначе бы как он попал в Исфахан? Там, в Заречье, лукавый народ. Берегись, Абдаллах! Он, конечно, уже в пути замыслил худое. Оттеснит, отнимет хлеб. И откуда на нашу голову эти молодые и хваткие?

О боже! Столько терпеть. Угождать султану. Визирю. Ублаготворять их родичей, даже слуг. Трепетать под их глазами, с глупой усмешкой сносить их злые насмешки. Быть вечно в страхе на собраниях (хлеб в глотку не лезет!), — а вдруг повелитель потребует сказать экспромтом стих, подобающий случаю? И потому день-деньской держать наготове мозг, как натянутый лук, тупея от неослабного напряжения. Ради чего? Ради места. И — хлоп! — его потерять?

…Понятно, с какой тревогой, теряя и подбирая на ходу сандалии, Бурхани побежал к визирю Низаму аль-Мульку, который как раз беседовал с приезжим.

Он даже споткнулся на ровном месте, услышав благодушный голос визиря:

— Весь Нишапур с округой принадлежит тебе…

'Ого! Так сразу?

Хорош, собачий сын! И держится с достоинством. В меру свободно, спокойно, без раболепия, но с должной учтивостью. Ишь, как благосклонно озирает визирь его красивую рожу. С виду скромен, чуть ли не наивен. Будто у него и нет ничего на уме, кроме звезд. Но Абдаллаха ты не обманешь, прохвост! Он видит тебя насквозь. Знаем мы вас, прощелыг. Сейчас поднесет визирю хвалебную оду — касыду, и мне придется надеть колпак бродячего монаха'.

Но — каково? — Омар ответил простодушно:

— Я не думаю о власти, о приказаниях и запрещениях народу. Лучше вели ежегодно выдавать мне жалование.

'Хитер! Цену себе набивает'.

— Идет, — кивнул визирь одобрительно. — Из доходов того же Нишапура будешь получать… десять тысяч динаров. Доволен?

'А я получаю тысячу двести…'

— Да благословит тебя аллах, — поклонился Омар. — Я и мечтать не смел о такой огромной сумме. Что ж, вся она пойдет в дело. Мне больше не на что тратить деньги — ни жен, ни детей, ни конюшен, ни лошадей. И еще: нельзя ли снять икту с мастерской моего отца?

— Кто иктадар?

— Бей Рысбек.

— А! Знаю. Он здесь сейчас. Будь по-твоему, снимем.

'Пропал! — возликовал Абдаллах. — Ты пропал, Хайям. Ты уже умер. Бей Рысбек, он тебя… ведь это — Рысбек!'

— Пишет ли наш одаренный друг касыды? — с медовой улыбкой спросил он Омара, когда, покончив с делами, все сели за скатерть.

— Нет.

— Почему?

'И верно — почему? — подумал Омар удивленно. — Сумел бы. И сразу угробил этого стихоплета и всю его братию. Но…'

Но кровь у него, при ясном, звеняще-студеном уме, была обжигающей. Несчастный характер! Хуже не бывает.

— Для писания хвалебных од, я полагаю, нужно иметь… спокойную, холодную кровь, ум же — этакий… восторженно-пьлкий, что ли, горячий, как у вас. Я устроен по-другому.

— Чем же тогда, — поразился 'эмир поэтов', — наш молодой одаренный поэт снискал благосклонность хакана? 'Чем? — хотел сказать Омар, сразу увидев, к чему клонит придворный. — Я заменил хакану его охотничью породистую суку, когда та околела'.

Но сказал он иное, тоже не ахти что приятное:

— Разве цветистое пустословие — единственное средство заслужить чью-то благосклонность?

— Воспеть достоинства царя — пустословие?! — Бурхани обратил ошалелый взгляд к визирю. Слышишь, великий? Но тот похмыкивал, ел — и молчал. Молчал — и слушал.

— Нет, если есть, — вздохнул Омар.

— Что?!

— Достоинства.

Абдаллах чуть не подавился куском, который перед тем сунул в рот.

— Но царь… уже по рождению… тень аллаха… и нам надлежит… так испокон веков у нас заведено…

Омар — сухо:

— И продолжайте! Я не поэт. В вашем смысле. Я всего лишь бедный математик.

Через час 'эмир поэтов', весьма довольный оборотом событий, зло нашептывал бею Рысбеку:

— Пропал, несчастный! Ты пропал, уже умер. Твоя икта в Нишапуре закрылась.

— Э-э… — только и мог произнести лихой воитель, сразу обвиснув в усах и плечах.

— Гаденыш с зелеными глазами, наш новый звездочет, оказался сыном твоего кормильца.

— Э-э. Знал бы… еще тогда…