Возле крыльца стоял хмурый Максим. Остановился возле него, шмякнул ладошкой по плечу, подмигнул:

— Не боись, мы свое слово еще скажем. Поглядим, чья возьмет.

— К тебе на заимку хочу, — тихо проговорил тот, — скучно мне здесь, со стариками.

— Приезжай, — просто ответил тот и вскочил на коня. — Буду ждать, — прокричал, обернувшись на скаку.

Ермак гнал от себя мысли о Евдокии, которая даже не попыталась объяснить причину своего отъезда. Да не просто отъезда, а скорее поспешного бегства. Чем он обидел ее? Почему не пожелала жить в казачьей станице как другие женщины, сошедшиеся с казаками, живут и кажутся вполне довольными своим положением: хлопочут по дому, рожают детей, ждут своих мужей из походов. И нет таких, по крайней мере, ему не известно, чтоб кто-то из них сбежал, кинув мужа.

Впрочем, случалось, что, пожив с одним мужиком, или чаще, не дождавшись мужа из похода, казачка находила себе другого и вместе со всеми пожитками перебиралась к нему в курень. Случалось, и дрались мужики из-за баб, но без оружия, на кулаках, метеля друг дружку, расквашивая в кровь лица, кроша зубы. Остальные не вмешивались, наблюдали со стороны. Потом, высказав все, что накипело, мирились, распивали кувшин, другой вина и расходились, не держа обиды.

Он догадывался, понимал, что послужило главной причиной бегства Евдокии и вдовицы Алены — Богдан Барбоша. Несомненно, он смутил Дусю, наговорил ей что-то непристойное, домогался ее и, возможно, получил свое. Нет, об этом ему меньше всего хотелось думать, чтоб не пачкать ее имя грязными подозрениями.

Поначалу он хотел подойти к Барбоше, встретив его где-нибудь на майдане или у реки, схватить за горло и сжимать до тех пор, пока язык не вывалится из его похабного рта, не выскочат из орбит глаза, не обмякнет тело… Он знал, что способен на такое и… боялся себя. Боялся не найти оправдания в глазах товарищей-казаков, относившихся к нему по-доброму, считавших своим, доверявших ему. И как он сможет убить одного из них? Как?! Волки в стае и то не загрызают собрата. Так может ли он, человек, лишить жизни такого же, как он?

А теперь после постыдного дележа добычи, полученной его отрядом после обмена угнанного табуна, с казаками Барбоши и Ваньки Кольцо… Ему стыдно было глядеть в глаза Ильину, Михайлову, Ясырю. Подай он тогда знак — и казаки воспротивились бы несправедливому дележу. И можно ли это назвать дележом? Скорее, грабеж. Нет, каждый казак по неписаному закону должен приносить на майдан часть добытого, делиться со всеми, чтоб удача не покидала его в дальнейшем. Но то делается по доброй воле, без принуждения. Таков закон.

А сейчас, уступив Барбоше почти половину, он выказал слабость, трусость, и мог ли теперь напасть на того, совершить задуманное ранее. Не мог… Уступив раз, ты обрекаешь себя на дальнейшее унижение.

Василий Ермак сидел в пустом курене, где кроме оружия и пары горшков ничего другого не было. Сидел, вырезая по давней привычке из куска дерева какую-то фигурку, сосредоточенно хмуря лоб, уйдя в себя, в занятие, горестно размышляя о неудачах, постоянно преследующих его. Не заметил, как открылась дверь и в курень вошли бочком Яков Михайлов и Гавриил Ильин. Сзади них кто-то еще шумно дышал, невидимый за спинами передних.

— Здорово, казаче, — улыбаясь, заговорил Яков, и по крепкому винному запаху Василий понял, что тот изрядно пьян, — решили заглянуть к тебе. Не ждал?

— Проходите, — безразлично отозвался Василий, — садитесь, где можете.

— Да мы не одни, — чуть качнувшись, проговорил Михайлов, перешагивая через ноги хозяина и ища место, где можно было бы присесть.

— Думаем, сидит наш атаман и не с кем слова доброго сказать, перемолвиться, — зычно пробасил Гаврила Ильин и махнул в сторону стоявших сзади двух казаков, также едва державшихся на ногах, — вот, привели с собой Ваньку Кольцо да Микитку Пана. Не знаком?

— Как не знакомы, виделись. Меня всякая собака и на Дону, и на Волге знает, признает, — отозвался Иван Кольцо и плюхнулся на лавку.

— А меня Микитой звать, — хлопнул Василия по плечу приземистый, слегка округлый казак с выбивающимся из-под шапки чубом-оселедцом. Его мягкий говор выдавал уроженца запорожских или черкасских земель, а небольшие хитрые глазки, пытливо мерцающие из-под кустистых с рыже-медным отливом бровей, говорили о недюжинном уме и смекалке. Сам Никита Пан в движениях был проворен и точен. Достав из походной торбы глиняный кувшин с вином, поискал глазами, куда бы его поставить, сдвинул со стола неубранную посуду и аккуратно пристроил сосуд с драгоценным напитком с краю. — Говорили мне казаки про тебя, мол, хорошо к ногаям сбегали с тобой…

— Это точно, — замотал согласно головой Яков Михайлов, — знатный косяк угнали у косоглазых и сбыли хорошо.

Василий ждал, что переведет разговор на дележ добычи с Богданом Барбошей, но Яков и не вспомнил об этом.

— Слышь, чего скажу, — стукнул он кулаком по столу, — скачем мы с ним, с Ермаком по степи, табун впереди себя гоним, а у меня одна мысля в башке сидит…

— Признавайся, какая, — ехидно подмигнул всем Иван Кольцо, — поди, думал, как бы вместо кобылиц тех да баб табун гнать. Да? Долго бы ты его гнал, точно… — все дружно засмеялись, но Яков лишь отмахнулся от них и пьяно глянул на Никиту, сделал знак рукой в сторону глиняных кружек, мол, наливай, чего тянешь, и продолжал. — Мысля, значит, сидит такая: нагонят нас сейчас ногаи, зачнут сечь… А кругом степь, деваться некуда…

— Струсил, казачок, струсил, — ершисто подвел его Кольцо.

— А ты бы не струсил? — взъерепенился Яков. — Храбер тот бобер, что в хате сидит, на нас не глядит. Чего же с нами не пошел, коль удалец такой?! — закончил с вызовом. — Только и можете с Барбошей что по Хопру, по Медведице шарить, ждать, когда какой купчишка заплутает, тут вы молодцы против овцы, а супротив молодца и сам овца.

— Да, мы такие, — нимало не смущаясь, ответил Кольцо.

— Зря мы тогда вам половину свою уступили, — запоздало вздохнул Гаврила Ильин, — могли бы и не отдать.

— И не отдавали бы. Я б так нипочем не отдал, — похоже было, что Ивана Кольцо ничем не прошибить. Он лишь посмеивался и легко отшучивался.

— Ладно, чего собачиться, — стал раздавать кружки с вином Никита Пан, — Мы выпить пришли с хорошим человеком, а вы, словно бабы, лясы точите. Айдате-ка выпьем за волю нашу, за Дон-батюшку, Волгу-матушку, что нас приютили, хлеб-прокорм дают…

— Не, не стану пить, — Кольцо поставил свою кружку на стол.

— Чего так? — удивился Никита, успевший уже отхлебнуть полкружки.

— За баб красивых выпью, а за всякие разности пить, что ты тут гуторишь, не стану. Кто желает за баб выпить, чтоб нас любили? — поднял свою кружку и обвел всех почти трезвым взглядом. И трудно было понять, шутит он или действительно у него на уме лишь бабы… Но все казаки подхватили кружки, дружно гаркнув:

— Аида за баб! Чтоб любили, тешили! — и мигом осушили кружки. Никита тем временем вытащил из торбы полкаравая ржаного хлеба, две сушеные желтоватые подсоленные рыбины, плюхнул их рядом с кувшином и первый, отломив изрядный кусок хлебного мякиша, сунул в рот, принялся сосредоточенно чистить одну из рыб, протянув вторую Ермаку.

— Завсегда только за баб и пью, — пояснил меж тем Кольцо, отерев длинные, усы двумя пальцами. — Не за царя же пить.

— Дурак ты, Ванька, — погрозил пальцем в его сторону захмелевший Яков Михайлов, — без царя бы