Он что-то промычал и проиграл начало «Революционного этюда».
– Хочешь сидеть тут до пенсии? – поинтересовался я под первые такты полонеза Огинского.
– Да, – его голос заглушили вступительные аккорды «Киевских ворот» Мусоргского. Затем кузен перешел к «Прогулке» из «Картинок с выставки» и произнес: – Ежели речь обо мне, то я добрался до своей последней станции. А вы все можете идти к чертовой матери. Приноси мне только пожрать. – Внезапно он сменил тон. – Ладно, не строй из себя кретина, лучше пошевели мозгами. Чем они могли закодировать это свинство? Своим гимном? «Танцем с саблями»? Сталин больше всего любил «На сопках Маньчжурии». Как это звучит? – и он снова склонился над клавиатурой.
Так начался этот безумный концерт, во время которого мы с паном Фелеком только переглядывались, стоя вроде бы и возле дверей, но оставаясь под несомненным воздействием пистолета, лежащего рядом с Адамом. Я вдруг осознал, что ситуация стала настолько же безнадежной, насколько и гротескной; снизу долетали стоны химика, который пришел в себя и попеременно то скулил, то ругался – не знаю, от боли или со злости, – а Клещевский между тем в исполнительском трансе перешел от Чайковского через Хачатуряна, Прокофьева и Римского-Корсакова к «Волга, Волга, мать родная», «Пусть всегда будет солнце» и давно уже не слышанным мной позывным Интервидения. Синтезатор омерзительно мяукал, искажая некоторые произведения до неузнаваемости; да, мне стало ясно, что нам суждено остаться здесь навсегда. Затем он сыграл «Арлекино, Арлекино, надо быть смешным для всех», потом «Сердце» Дунаевского и – что в наших обстоятельствах прозвучало особенно издевательски – марш из «Веселых ребят». И в тот самый момент, когда я уже почти созрел для того, чтобы вместе с паном Фелеком скрутить пианиста, колонны цифр на экранах исчезли и появилась надпись на русском: «Внимание. Система готова». Адам последним заметил это; он проиграл еще куплет из «Я люблю тебя, жизнь» и только после этого замер.
– Отлично, большое достижение, – насмешливо начал я и, взглянув в окно, поперхнулся словами.
Во дворе, а видна нам была его левая часть, стали появляться в тусклом свете единственного фонаря какие-то силуэты. Мы все трое стояли рядышком – словно совсем недавно никто никому не грозил пистолетом, – стояли, почти прижавшись носами к стеклу, чтобы хоть немножко отчетливей видеть. Люди вылезали по одному, по двое из маленьких подвальных окошек над самой землей. Они с трудом протискивались сквозь узкие отверстия, неуклюже вставали, неловко отряхивались и после этого оглядывались вокруг, словно пробудившись ото сна. С такого расстояния они выглядели, как маленькие фигурки из теста, еще мягкие, до конца не вылепленные, но уже оживленные случайным заклятием. Некоторые топтались на месте, другие неуверенно двигались в сторону ворот, ведущих на улицу. Никто из нас слова не промолвил, точь-в-точь как если бы мы увидели целую процессию призраков. Вдруг Адам оттолкнул нас и как сумасшедший понесся вниз, перескакивая через три ступеньки. Глянув в пролет, я увидел выражение его лица и испугался за него – сильней чем когда-либо. Бросив сторожу что-то невразумительное, не то «извините», не то «подождите нас», я помчался за ним. Но я был не в состоянии бежать так быстро, да и никто, наверно, не был бы.
Я выскочил во двор. Метрах в тридцати находились ворота, ведущие на улицу, там стоял Адам, останавливая каждого, кто выходил поодиночке или парами, – все они были в плащах из болоньи, – и заглядывал им в лица. Но в какой-то момент перестал, больше никого не задерживал, и они проходили мимо него, как зрители после закончившегося сеанса, некоторые на расстоянии, некоторые, не обращая на него внимания, почти касались его. Когда удалилась последняя фигура, я подошел к Адаму.
– Ты нашел ее? – тихо спросил я.
Он долго не отвечал.
– Скорей уж, – их.
– Так нашел?
А он все смотрел им вслед, и я подумал: «Наверное, да». Улочка опустела, остались только мы вдвоем. Он помотал головой.
– Представляешь, – наконец заговорил он, – эти автоматы… Эротические киборги, – голос у него задрожал, словно он сдерживал смех, – они, оказывается, старятся. Пыльные. Залежавшиеся. Облезлые. Просроченные. В вышедшей из моды одежде. Заплесневелые и грязные. Уже почти мертвые. Вот уж поистине «Веселые ребята». – Он прижался ко мне, совсем как ребенок. – Нет, ты представляешь?
Визит по приглашению
Отдавая себе отчет, что предуведомления подобного рода лишь убеждают читателя в том, что персонажи книги списаны с реально живущих людей, я тем не менее хотел бы уверить, что в данном случае действительно нет никакой связи между описываемым мной педагогическим коллективом и учителями из известных мне лицеев. И для большей веры моим словам добавлю: да, довоенное школьное здание с астрономической обсерваторией на крыше в Варшаве действительно существует. Ну хорошо, – Пуэлла тоже действительно существует. И это все. Остальное – вымысел.
Часть третья
Кто я? Про это знает только тот, кто знает, что я не существую.
Меня зовут Анджей Вальчак, и я являюсь автором этой книги. Поместить предуведомление об учителях потребовал от меня мой друг Ежи, вместе с которым мы учились в лицее имени Коперника на Воле, а сейчас он там преподает; Ежи чуть не ошалел, когда, читая только что законченную рукопись, сообразил, где происходит действие романа.
– Послушай, что ты себе позволяешь? – кричал он мне по телефону (признаться, я ожидал звонка с поздравлениями наподобие: «Старик, я просто не мог оторваться» или: «Ты же знаешь, старик, меня трудно растрогать, но на этот раз…» – короче, что-нибудь в том же духе). – Нет, ты понимаешь? Я притаскиваю тебя на выступление, а через полгода ты мажешь грязью учительский коллектив. Мне же этого не простят, ты должен с этим что-то сделать.
– Но, Ежи, – пытался я объяснить ему, – если только я напишу, что это вовсе не педагогический коллектив такой-то школы, читатели как раз будут убеждены, что имел я в виду именно эту школу, а мы с тобой прекрасно знаем, что все персонажи, кроме Пуэллы и Иолы, вымышленные.
– Ну, с кого списана Иола, я догадываюсь, – Ежи говорил уже спокойней, как это и бывает у холериков, – и тебе вовсе незачем сообщать адрес школы (спасибо тебе, Ежи), – напиши это как-нибудь округло, что, дескать, никого из известных тебе учителей ты не брал за прототип. Никого и ни из какой школы.
Это было совершенно бессмысленно, но я припомнил историю с фильмом «Основной инстинкт», против которого протестовали американские лесбиянки, потому что в нем была представлена одна крайне несимпатичная лесбиянка, а кроме того, я люблю Ежи, невзирая на его вспыльчивый характер, и, чтобы его успокоить, я добавил это предуведомление.
Кстати сказать, если уж вспоминать тот авторский вечер в лицее имени Коперника, то неизвестно, кто чей тут должник. Ежи тогда попросил меня:
– У нас тут будет школьный праздник, а в прессе столько пишут о твоих стихах, что было бы здорово, если бы ты на нем выступил. Я там только начинаю, и мне пойдет на пользу, если я тебя притащу.
Я попытался ему объяснить, что, кроме напечатанного, у меня больше ничегошеньки нету, и вообще я не могу с уверенностью сказать, насколько я написал эту книжку стихов, а насколько она написалась сама, однако в конце концов уступил ему, нарушив тем самым весьма важный для меня принцип. На другие авторские встречи я упорно посылал Марию, которая самоотверженно ездила на них и придумывала мне все новые болезни, так что в конце концов стали подозревать, что фамилия Вальчак на самом деле ее псевдоним. Мне это искренне нравилось, а ей, скорее, нет. Самые большие сложности у нее были в Кракове, но это уже не по моей вине; она там оказалась случайно по каким-то своим делам и увидела афишу, из которой явствовало, что я принимаю участие в некоем мероприятии; заинтригованная, она, естественно, зашла на него. Оказалось, что со мной никто (естественно) не договаривался, то есть организаторы каким- то чудом добыли мой номер телефона, позвонили, я им вежливо ответил: «Посмотрим», – а они приняли это за согласие. Но хуже всего, что там к ней прицепился какой-то тип из «Газеты Выборчей» и стал домогаться, чтобы она познакомила его со мной, потому что нас (его и меня) связывают мистические узы, сходство судеб или что-то в этом роде. Подозреваю, что он просто клеился к ней, пользуясь мной, что я считаю отвратительным поступком, так как сам уже много лет безуспешно пытаюсь обольстить Марию. Она избавилась от него, а месяца через два шумиха вокруг моего сборника стихов утихла, и я мог вздохнуть
