проходили дни, вроде бы такие же, как прежде, но какие-то стылые. И вдруг за несколько дней перед Рождеством Лиля вернулась со службы с неожиданной новостью.

– Адам, знаешь, меня посылают на учебу в какой-то дальний гарнизон, даже не знаю куда. Вернусь после Нового года. Прости, но у меня безвыходное положение, разве что бросить эту работу.

Он без всякого выражения смотрел на нее. Теперь он довольно часто смотрел на нее именно так; он ловил себя на том, что у него стала какая-то замедленная реакция. И пытался угадать, когда Лиля заметит разницу.

– Я честно тебе скажу, – не слишком уверенно произнесла она, – что, может, это и лучше. Ты отдохнешь от меня. Мы оба соберемся с мыслями. Я ведь понимаю, что тебе тяжело. Не думай, я же вижу, что происходит. – И она погладила его по щеке.

Он задержал ее руку и в предчувствии приближающейся тоски по ней провел кончиком языка влажный след по ее ладони. И подумал – не в первый раз, – что, в отличие от угловатых, рассыпающихся слов, сосредоточенное тепло тела никогда их не подводило, точно передавало самое главное и существенное: что прошлое ничего не значит и что он не может жить без нее, кем бы она ни была. И сейчас он говорил ей об этом, вбирая в себя запах ее руки, окаймляя кончиком языка ее ногти, которые блестели у него перед глазами, маня, как и прежде, своим жемчужным совершенством. Он проскальзывал губами между пальцами, дразня торопливыми ударами языка; то было любовное glissando, fellatio molto vivace,[60] перенесенное из темного закоулка между ее ногами выше – к ее глазам, чтобы она наконец увидела, как он вызывает ее стоны; он ухватывал ее зубами, когда ему казалось, будто она хочет отнять себя у него, но нет, она просто поощряла его, чтобы он не прекращал, чтобы продвигался далее, вдоль ее тонкой руки, где ему пришлось открывать себе путь, отодвигая строптивый рукав. Адам сполз на пол и стоял перед ней на коленях: стоял коленопреклоненно, умоляя впустить его, как всегда зная, что это произойдет, и как всегда не веря в это. Она приняла его, раздвинув бедра, отделенные от него жесткой тканью брюк, которые он запомнил с их первой встречи. Внезапно она оттолкнула его и вскочила – он с испугом взглянул на нее, но она хотела только раздеться, предстать перед ним нагой, как обещала ему в первую их ночь, как всегда, когда он хотел ее; она делала это, закрыв глаза, быть может, желая в этот миг перенести в себя память о его прикосновении. Лиля уселась на край стола, выпрямившись, широко раздвинув ноги, – прекрасная и вульгарная; она протягивала руки, как бы не понимая, почему его еще нет в ней, – а потом, когда он стоял перед нею, она рукой, еще влажной от его поцелуев, открылась ему и в этом хищном жесте было нежное обещание, что ничего не изменится. Ничего не изменилось. И они раскачивались во тьме закрытых глаз, шепча грубые, уличные слова, которым возвращали их первоначальный любовный смысл, но вот он поднял ее со стола и, когда она обхватила его руками и, тесно приникнув, повисла на нем, принялся, исполняя какой-то диковинный ритуал, обегать с нею комнаты. Это было самое начало ночи, сквозь которую они плыли в горячке, отрицая все, что происходило в эти полгода и не было источником наслаждения; «Дай» умоляли они в темноте, «Дай», словно не верили, что это уже конец, что они не могут дать, отдать друг другу больше, и тела их становились жесткими, твердели и пронизали темноту, чтобы потом отмякать во влажности поцелуев. «Столько нужно сделать, – думал Адам, – понять, с кем я, в конце концов, занимаюсь любовью, с кем лежу в этой постели», – но тут же чувствовал, что Лиля отчаянно ищет его, овладевает им, и он вновь сосредоточивался в ней, устраивался в ее сгустившемся теле – оскверненном? – искусственном? – между ее благоуханными бедрами, в теплых губах, и даже у сна, который временами третьим втискивался между ними, был запах ее тела, вкус ее жаркой груди, и во сне Адам еще шептал ее имя, еще удивлялся, что она позволяет ему уйти в его особость, его единственность, его одинокость, позволяет уйти, но сама не засыпает, потому что он действительно никогда не видел, чтобы она спала, но он уже ничего не чувствовал, уже ночь кончалась, и уже были только безотчетная улыбка, слабнущее пожатие руки. Занимался рассвет.

А рано утром Лиля собрала вещи, и Адам проводил ее к зданию комиссариата. Она попросила, чтобы он не дожидался автобуса, и он пошел домой. Жак я могу знать, что она говорит правду?» – со страхом подумал он. Опять вернулся страх. Он вошел в квартиру, рухнул на кровать и с облечением почувствовал, что уже начинает скучать – несмотря на сомнения, несмотря на боль, которая неявно напоминала о себе. Он вспоминал ее наготу, глаза, темневшие по мере того, как он раздевал ее, чуть хрипловатое звучание голоса, прикосновение ладони, запах. Ее запах присутствовал тут. Он встал, приготовил чай и сел за пианино. В игре, хоть он видел, что его пальцы утратили былую беглость, было нечто успокоительное. И когда он подумал, что можно и пообедать, зазвонил телефон. Адам вскочил, думая, что это она.

– Говорит Хэл Стерлинг. Очень рад, что телефон у вас снова включен.

Адама поразила собственная реакция. Он никогда не думал, что возможно такое сочетание чувств: бешенство и облегчение. Этот вариант с автоматом в общем-то был не так уж плох. Потому как с кем он, в конце концов, делил ложе? От кого он попал в такую зависимость?

– Слушай ты, сукин сын, – начал он, хотя понимал, что говорит это, так сказать, для проформы, – я же предупреждал тебя…

– Да погодите вы, погодите. Успокойтесь. Я звоню, чтобы извиниться за ту акцию с машиной. Больше ничего не произойдет без вашего согласия. Вам этого достаточно?

– Недостаточно. И потом, почему я должен верить вам?

«И почему я должен верить, что вы существуете? – смутно подумал он. – Что не являетесь продуктом моего затуманенного мозга? Я опять не спал ночь, Лиля уехала, я тоскую. Может, стоит попросить, чтобы это наконец кончилось? Простейшее заклятье: провалитесь вы все к чертовой матери. И всё – вас нету». Но у него не хватило смелости додумать до конца, кто скрывается за словом «вы».

– А почему вы так верите ей? – услышал он в ответ. – У вас никогда не возникало ощущения, что она знает о вас больше, чем вы ей рассказывали?

– Нет, – отрезал Адам. Но то был вопрос, который он уже успел задать себе сам. К тому же он вспомнил про «Песнь Роксаны», про то, что у нее была именно эта пластинка. – Скорее нет.

– А вы проверяли, уходит ли она в тот дом неподалеку от комиссариата? Ладно, пусть она не робот, может, вы и правы. Но вы уверены, что у нее там нет любовника?

– Экая же вы сволочь, – прошипел Адам. Однако он ощутил боль, рана была нанесена. Потаскуха и автомат в одном лице – почему бы не соединить два кошмара? И все же, несмотря на то что было прошлой ночью, он не бросил трубку.

– А вы вспомните, – спокойно струился голос в телефоне, – какие-нибудь ее реакции, удивившие вас. Объяснения, в которых концы с концами не сходятся, возможно, нежелание подробно рассказывать о своем прошлом, а может, непонятная неслаженность движений. Я имею в виду отсутствие координации. Не избегает ли она манипулировать с очень маленькими предметами? Или, скажем, у вас не возникало впечатления, что какие-то органы чувств у нее не развиты? Может, она не чувствует скверных запахов?… Вы меня слушаете?

– Слушаю, слушаю, – не сразу ответил Адам.

– Ну хорошо, может, мы остановимся пока на том, что вы чуть-чуть усомнитесь. Черт с ним, автомат не автомат, просто присмотритесь… Кстати, почту вы получаете без помех сами или она проходит через ее руки?

Адам кашлянул.

– У нас один ключ от почтового ящика.

– Вот как. И разумеется, она носит его с собой. Можете ли вы изменить этот порядок? Я хотел бы еще кое-что послать вам.

– Как раз сейчас ключ лежит передо мной на столе. Ее здесь нет. Уехала на две недели. Может, сбежала от меня и от вас.

– Да нет, просто через полгода механизм надо смазать, проверить подсистемы… Никуда она не уехала, лежит, наверное, в соседнем доме, разобранная на части.

– Умоляю вас, прекратите.

– Ладно, прошу прощения. Я кое-что посылаю вам. Любопытная вещь. На случай, если вы вдруг надумаете, сообщаю, как со мной связаться… У вас есть чем записать?

– А вы не боитесь, что вас подслушивают? – неожиданно спросил Адам. Да, он клюнул, так что Стерлинг