еще вовсе не старая, а кроме того, я что-то не припоминал, что когда-либо ее можно было заподозрить во внутренней беспорядочности.

– Жаль, что ты перестал ходить в церковь, – неожиданно заметила она, словно угадывая мои мысли. – Но я не это хотела сказать. Знаешь… Ты знаешь, что отец хотел уйти от нас?

– Прости, не понял…

Она разгладила ладонью салфетку, поправила серебряную ложечку, уложив ее идеально параллельно кромке стола.

– В бюро, где мы работали, однажды появилась новая сотрудница. Действительно, тут уж я спорить не буду, очень эффектная. Этакий, я бы сказала, «фоб повапленный». А душа черная как ночь. Но внешне очень привлекательная. И она загнула на отца пароль. Женщина, она ведь, как клещ, способна мужчине причинить страшный вред, но предварительно производит анестезию. Такую местную анестезию. Было это в семьдесят пятом году. Помнишь, мы тогда поехали в отпуск вдвоем с тобой?

М-да, пожалуй, количество неожиданных и абсолютно излишних открытий в моей жизни увеличилось еще на одно. Если бы речь шла не об отце, я решил бы, что мама придумывает, чтобы убедить меня. Я совершенно инстинктивно ухватился за столешницу, как будто опасался куда-то выпасть. За какой-нибудь борт. Все чудней и чудней, как говорила Алиса в Стране чудес.

– Да, помню, я учился еще в начальной школе, – пробормотал я. Я был не уверен, на какую мелодию должен это произнести. Не уверен, на какую хочу это произнести. – Мне-то казалось, что у папы был какой- то срочный проект.

– Никакого проекта не было. Просто ему нужно было все обдумать. Я попросила его не действовать поспешно. Настроена я была решительно, но из отпуска писала ему такие письма, что сейчас мне за них стыдно, – чуть заметно улыбнулась мама. – Безумно чувственные. С клятвами и обещаниями. К счастью, недавно я их нашла и уничтожила. А потом отец встретил нас на вокзале с таким огромным букетом роз, и я уже знала: он остается с нами. Я его не то что простила. Я просто забыла. И мы никогда не упоминали про этот эпизод. Но тогда я сделала все, чтобы спасти его. Чтобы сохранить дом. За любовь, Войтусь, нужно бороться. А ты разве борешься?

«Нет, я больше не выдержу», – подумал я. В этом-то и была причина, почему я так редко, а если говорить честно, безобразно редко навещал маму. Я ничуть не сомневался, что она желает мне только добра, однако ее реакции, то, что и как она думала обо мне и моей жизни, представлялись мне такими лунными, как, впрочем, и всё вокруг нее – квартира, превращенная в амазонские джунгли, совершенно несовременная манера говорить, интонация, перенятая мною от нее, интонация, с которой я боролся в последних классах начальной школы, чтобы ребята (дети рабочих, как из марксистских учебников) не смеялись надо мной, и, наконец, покрой ее платьев. Иногда, правда, у меня вдруг мелькала страшная гипотеза, что она, может быть, права, ну, пусть даже всего немножко права, всего процентов на десять – и тогда окажется, что во многих случаях я делал дурацкий, более того кретинский, выбор. «Однако в этот брак втравила меня она», – со злостью подумал я, потому что мы с Беатой собирались пожить, как это называется, «без оформления наших отношений», у нас уже и квартира была, и тут именно она, а вовсе не будущая теща, сказала «нет». И я ей поддался. А сейчас я думал, что мы с Беатой действительно совершили катастрофическую ошибку, и дело было вовсе не в том, жить нам или не жить друг с другом до брака, а скорее в том, чтобы не жить друг с другом, пока между нами не возникнут неразрывные узы, и брак тут не имел никакого значения. Мы могли бы, думал я, и дальше не состоять в нем, но, если бы все развивалось медленнее, произошло бы позже, я сейчас, возможно, находился бы в другой ситуации. Но после педсовета и очередного разговора с Адамом, который в определенной мере психически эксплуатировал меня, во мне уже не срабатывали все те барьеры, какими я обычно отгораживался от ментальных маминых вторжений, и я опять стал подумывать, а может, она и впрямь дает хороший совет. Бороться за любовь? Вот только я даже адреса Беаты не знаю; она, правда, оставила мне номер телефона, но даже сама мысль, что на том конце линии может отозваться мужской голос, доводила меня до белого каления. Так что оставалось лишь ждать… А между тем я, скорее, старался свыкнуться с моей новой жизненной дорогой, принять катастрофу к сведению, найти в ней приятные стороны, собрать их вместе и смириться с ними. Я отодвинул пустую тарелку, и, поскольку прошло достаточно много времени, чтобы создать впечатление, будто я в полной мере обдумал мамин вопрос – что в какой-то степени было правдой, – я решил сменить тему. Одним из самых больших маминых достоинств было то, что она уважала мое молчание, мое право не отвечать на вопросы.

– А как ты живешь?

– Ну, как обычно: сметные стоимости… Скандал с новым зданием для немцев, потому что субподрядчик что-то нахимичил… Ничего такого, что подошло бы для рассказа в долгий зимний вечер. Ксендз у нас в приходе сменился. Пришел какой-то молоденький, но мне он не нравится. Произносил проповедь. – Мама провела рукой по лицу, как бы пытаясь стереть с него выражения неодобрения. – В семинарии должны бы научить их говорить лучше. Сделать тебе чаю?

– Нет, спасибо.

– Завтра ты к которому часу идешь на работу?

– Завтра к восьми. Она взглянула на часы.

– Так, может, у меня переночуешь?

– Нет, мне еще нужно к урокам подготовиться.

– А с утра не мог подготовиться? У тебя же сегодня свободный день, а теперь придется сидеть ночью.

– С послезавтра буду отсыпаться. Начинаются каникулы.

– По-прежнему не хочешь жить у меня?

Я помотал головой.

– Может, это и лучше. Ты – сильный человек, а в таких обстоятельствах одному, наверно, пожить неплохо. Ну а если вдруг начнешь тонуть, тогда, я знаю, ты придешь. Ладно, ступай.

С определенным облегчением я двинулся через зеленый лабиринт в сторону прихожей. Мама шла следом. А когда я надевал пальто, то услышал еще один – и в нем была вся моя мама – текст, так сказать, на прощание:

– Только прошу тебя, сынок: нормально питайся. Ешь побольше. Вообще есть надо много. В сущности, я должна была бы тебе сказать: молись. Но раз уж ты не молишься, то хотя бы ешь. Это тоже своего рода молитва.

Я подумал, а почему бы не сказать ей, что хоть я и не хожу в церковь, но у кровати у меня лежат «Псалмы» Чеслава Милоша и я часто читаю себе «Из бездны взываю к Тебе, Господи», но читаю именно себе, потому что не знаю, а кому еще? Может, мама, несмотря ни на что, обрадовалась бы? Но только нужно ли все рассказывать матери? И я не сказал; подставил лоб для поцелуя и вышел. Мне, правда, надо было подготовиться к урокам.

Я вполне обоснованно мог взывать из бездны, так как страх перед каникулами был у меня такой, что ни словом сказать ни пером описать. Школа помогла мне пережить первый месяц после ухода Беаты, а теперь вот бросала меня на две недели без панциря ежедневных занятий посреди расстилающейся на все четыре стороны белой четырнадцатидневной равнины. Девственно белой заснеженной равнины. В пятницу Адама не было, он начинал этот наводящий ужас период на день раньше меня, что соответствовало расписанию его уроков (в понедельник, вторник, четверг). И вот со сжимающимся сердцем я прощался с очередными классами, и выглядело это, наверное, так, словно я сжился с ними, как с младшими своими братьями, а то и собственными детьми; прямо-таки, черт побери, чувствительный Войтусь; «Но я ведь и вправду, – в панике думал я, – не знаю, как обойдусь без вас, но вовсе не потому, что вы так важны были для меня, а потому, что вы просто были». И еще тот разговор с мамой, которая с несравненной легкостью превратила меня из жертвы (роль, надо сказать, вполне комфортная) в потенциального палача, в том случае если Беата изъявит желание вернуться, а я ей отвечу «нет». А я действительно отвечу ей «нет». «Мама токсична, – думал я. – Она не должна была так поступать со мной»; из всех людей в целом мире именно она могла бы во время каникул быть со мной каждый вечер, да и днем тоже, если бы недели две назад я воспользовался ее предложением и переехал к ней, но этого-то как раз я и не хотел. «Вопрос верности. Я бы взбесился». И хоть я уже много лет не ходил в костел, после уроков я достал свою Библию и