себе: оторванный от сцены, от прославленных оркестров, от звукозаписывающих фирм, убивающий свое время на молодежь, которая хоть и слушает чуть ли не без перерыва музыку, но, оглушенная однообразным грохотом, в сущности, глуха к ней и одну вещь от другой отличает по тексту, он, похоже, находит успокоение в придумывании разных историй, в игре воображения, переводе стишков; черт его знает, чем он еще занимается, – вышивает крестиком? Расставляет книжки по цвету корешков? Смотрит необычные сны? Несостоявшийся артист. Чуть больше, чем учитель пения. Меньше, чем виртуоз, выступающий в знаменитейших филармониях мира. Что-то посередке. «И кто кому, в конце концов, помогает пережить это воскресенье, – думал я, продолжая смеяться (смеяться вместе с ним и для него), – он мне или я ему?»

– Ну а эти куклы сохранились или нет? – поинтересовался я. – Точно было известно, что это не мистификации, что никто внутри них не сидел?

– Некоторые сохранились. Возможно, даже больше десятка. Притом самые маленькие. Миниатюры. По большей части с демонтированными механизмами, так как последующие владельцы были чрезвычайно ревнивы и предпочитали испортить механизм, лишь бы кто-то другой не получал от него удовольствия или не скопировал устройство. Потому-то моя мечта о коллекции, – Адам изобразил какую-то кривую гримасу; улыбкой в любом случае это нельзя было назвать, – типичная неисполнимая мечта. Нужно быть миллиардером, чтобы, к примеру, выкупить какой-нибудь экспонат из Парижского музея искусств и ремесел. Кстати сказать, мистификации случались, как, например, знаменитый шахматист Клемпелена. Да, бывало, кто-то в них сидел… – Он нахмурил брови и замолчал.

Троица бугаев продефилировала мимо нашего столика. Тот, с подтяжками для кобуры, вдруг остановился и наклонился ко мне.

– Охеренно громкий у тебя кореш, – прохрипел он. – Вся пивнуха будто для вас одних. Невозможно выдержать.

– Извини, – пробормотал я. Пиджак у него был застегнут на обе пуговицы.

– Чего теперь, мудак, извиняешься? – повысил он голос.

– Да не троясь ты их, – вмешался один из его дружков. – Не будешь же ты с пидорами заводиться?

– И то верно, – издевательски бросил бугай, отпустил мое плечо и двинулся вслед за остальными к раздевалке. Я глянул на Адама. Он неподвижно сидел, словно бы погруженный в задумчивость, однако задумчивая мина стремительно высвобождалась от мысли, и он лишь стрелял глазами то на меня, то в спину удаляющемуся бугаю. Вероятно, точно так же вела себя органистка, у которой в спинном хребте шли струны к глазным яблокам и векам.

– Ну как? – спросил я, когда за спиной у меня хлопнула дверь. – Понравилось тебе быть пидором?

Он с облегчением вздохнул:

– Знаешь, пожалуй, я предпочел бы быть пидором, чем трупом. Выглядело это все не слишком обещающе. Мы с тобой должны выпить за то, что не получили по морде. Как минимум. Две водки, пожалуйста! – крикнул он официантке.

Она взглянула на нас благожелательнее.

– Это я вам ставлю, – объявила она. – А то я уже подумала, что понадобится хирург. Или, – хихикнула, – гробовщик.

Мы чокнулись и выпили.

Пиво во мне рвалось наружу, и я отправился в уборную; снегопад за окнами стал еще гуще, и оттого «Доротка», когда я пробирался между столиками, стала казаться мне уютной и почти домашней. На улице белая тьма, а мы тут в тепле, и настроение с каждым выпитым пивом повышается, особенно после того, как мы подкрепились полета граммами водки в честь того, что по-прежнему живы. Все-таки живы. «Все-таки живой», – триумфально буркнул я над писсуаром и, наверное, в первый раз после ухода Беаты ощутил переполняющее меня удовлетворение: да, я живой, и еще многое может произойти. Я, не глядя, сунул гардеробщику купюру и не стал дожидаться сдачи – пусть тоже порадуется тому, что я живой; однако, продвигаясь к столику, подумал мимоходом, а не слишком ли много я ему дал, потому как он мне такой отвесил поклон, но сейчас уже неловко да и поздно было проверять, двести там было злотых или больше. Пока я отсутствовал, в кафе укрылись от снегопада несколько человек: симпатичного вида пара – девушка смотрела на парня таким взглядом, что в других обстоятельствах, я почувствовал бы укол зависти, но сейчас меня согрело его счастье, а у самых дверей уселись три типа, точная копия той троицы («Надо будет попросить Адама говорить потише», – мелькнуло у меня в голове). Я представил себе, что у бандюганов существует график, они всегда сидят здесь по трое, каждая тройка по часу. После чего смена. А рядом с нашим столиком уселся толстяк, перед которым уже вырос бокал виньяка; он единственный не поддавался общему – а может, только моему – настроению и смотрел в пространство с унынием во взоре, а на его мокрой лысине уныло сох грязно-бурый клок волос, зачесанный от уха; не стану таким, никогда не стану таким. Клещевский демонстративно, с каким-то даже напряжением рассматривал его, бармен поставил кассету со старыми шлягерами Сантаны; «Ну вот мы и умираем от наслаждения», – шепнул я про себя. Когда я сел за стол, встал Адам.

– Теперь я, кузен. И закажи что-нибудь, твоя очередь.

Ну что ж, место в мочевом пузыре освободилось, так что:

– Еще, пожалуйста, два пива!

Официантка совершенно явственно улыбнулась; какая приятная перемена, у меня даже возникла мысль, что, вполне возможно, она наконец заметила, какие мы с Клещевским красавцы. Потому что он, что ни говори, красив и притом похож на меня. Славный силлогизм. Но, вернее всего, она мысленно прикинула счет, который вручит нам. Адам вернулся из туалета. Нет, я бы не сказал, что он был в отличном настроении.

– Не люблю, когда кто-то сидит так близко, – объявил он, не обращая внимания на то, что тип с виньяком может его услышать. – Столько свободных столиков…

– Выпей еще, и у тебя пройдет. Может, ему хочется погреться рядом с нами.

– А мы, значит, с тобой печки, да? Кстати знаешь, раньше ведь роботы были на пружинах, наподобие часовых, а вот в девятнадцатом веке сделали одного на угле и даже воткнули ему в рот трубку, чтобы как-то оправдать клубы дыма, что бухали из него, но он оказался слишком тяжелый… весил несколько сот кило…

В этом возврате к теме автоматов было что-то от тупого пьяного упрямства, но что мне мешает быть вежливым с Адамом? Уж это я точно умею…

– А что, разве с ними не покончили в девятнадцатом веке?

– Да вроде нет. Хотя они уже перестали быть такими безумно модными, но маньяков хватает в каждом столетии, поэтому существующие экземпляры воровали друг у друга, делали копии, ломали и портили у соперников, ремонтировали. Специалистами по ремонту были немцы, они и головы делали, когда старые стали выходить из строя. В девятнадцатом же веке в большое турне по Европе отправилась очередная механическая пианистка, она побывала в Женеве, Берлине, Вене; давала нормальные концерты, и на эстраде при свете ламп, издалека, иллюзия, наверное, была стопроцентной… О ней услышал царь, ее привезли в Санкт-Петербург, и там кто-то ее похитил. До сих пор неизвестно, что с ней случилось, – сейчас Клещевский говорил тише, может, опасаясь очередного конфликта, а может, ему мешал наш сосед. – Она все равно что «Летучий голландец» среди автоматов, все время кто-нибудь верит, что вот-вот найдет ее… Правда, это зависит от того, кто ее похитил и зачем. Называлась она Белокурая Роксана, – Адам внезапно сгорбился, и лицо его исказила какая-то судорога.

– Что с тобой? – встревожился я.

Он молчал, не отрывая глаз от стакана. Я с тревогой обнаружил, что у него остекленели глаза. Но он вдруг встряхнулся и протянул руку.

– Дай сигарету.

– А я думал, ты не куришь.

– Да, не курю. Но сигарету все равно дай.

Из репродуктора тихо лилась «Black Magic Woman», и я даже легонько притопывал под стулом ногой, но сейчас мне это почему-то показалось неуместным, и я замер; Адам, пыхавший сигаретой, как трубкой, и потому окруженный густыми клубами табачного дыма, почесал бороду и усмехнулся:

– Какой-то мудрец сказал, что реальность – это система ран. Так что уж прости. Человек что-нибудь