– Наверно, – улыбнулся я. – Знаешь, я словно вычеркнул несколько лет. Как будто только вчера сдал на аттестат зрелости.

– С женой ты позже познакомился?

– М-да. – Я вытащил из чашки пакетик с чаем и осторожно положил на блюдечко. Естественно, несколько капель попали на скатерть. Сейчас у меня не было ни малейшей охоты говорить о Беате. – Где ты добыл пианолу?

Адам щелкнул по бокалу.

– После моей девушки у меня осталась куча денег. Я боялся, что все пропью… Поскольку уже стало ясно, что от нее ни следа не сохранилось. Прямо как камень в воду… Милиция прекратила поиски…

– Так ты и в милицию обращался?

– Ну да. Она же исчезла… по-настоящему исчезла, не ушла от меня, а исчезла, с концами. – Он с улыбкой посматривал на меня, словно забавляясь моей реакцией. – Шесть лет, как она пропала. А пианолу я нашел в антикварном магазине, она играла, и мне захотелось ее купить. Я мог бы с пользой потратить эти деньги, но…

Адам махнул рукой и глотнул пива.

– Будь у меня больше денег, я собрал бы коллекцию играющих автоматов. Просто мечтаю об этом, да и теоретическая подготовка у меня подходящая. Я был бы замечательным коллекционером. – Как всегда, я был не вполне уверен, на полном ли он говорит серьезе. Похоже было, что нет. На всякий случай я закурил: человек с сигаретой выглядит значительней, и по его виду трудно определить, удалось его надуть или нет. А тем более что, затягиваясь, я инстинктивно прижмуривал глаза, и это давало мне гарантию, что в случае чего я не стану их удивленно таращить. – Купить бы, например, органистку, сделанную в конце восемнадцатого века отцом и сыном Дрозами.[24] Называлась она «Играющая Дама», и перед Великой французской революцией произвела сенсацию. Ее конструкция, по сути дела, уже предвещала изобретение пианолы: мелодия была записана с помощью кулачков, то есть колесиков с желобками, которые, медленно поворачиваясь, приводили в движение соответствующие рычажки и тяги, идущие к пальцам.

Он выпрямился и прижал локти к туловищу, растопырив при этом пальцы.

– Выглядело это, конечно, не слишком естественно, потому что механическая женщина все время держала руки вот так, локти у нее были неподвижны. Через них проходили провода из корпуса; если бы их пропустили поверху, через плечи, то это потребовало бы дополнительных блоков, передач, и механики просто с этим не справились бы. Но чтобы как-то уравновесить этот недостаток (понимаешь, любой пианист мгновенно понимал, что перед ним всего лишь манекен), в табурете, на котором сидела Играющая Дама, разместили массу механизмов для создания видимости жизни. Так, например, имелся механизм, имитирующий движения грудной клетки. А вдоль позвоночника были протянуты длинные струны, с помощью которых глаза органистки поворачивались во все стороны. И еще своего рода гироскоп, благодаря которому, – Клещевский качнулся на стуле, – она во время игры раскачивалась, как это обычно делают все музыканты. Позвоночник же у нее был как бы колонной, вокруг которой поворачивалась голова. Представляешь себе, автомат играет и создает иллюзию жизни. В перерыве между произведениями осматривается, вздыхает, опускает глаза. Те самые пальцы Дебюсси, – рассмеялся он, – понимаешь? Их было видно.

Чай быстро остывал. Я залпом выпил его.

– Ну, это уже полный улет, – заметил я. – Ты что, вправду хотел бы иметь что-нибудь подобное в доме? Не то живое, не то неживое. Знаешь, волосы на голове раком встают от такого.

Адам так громко расхохотался, что даже троица в соседнем зале умолкла, а официантка бросила на нас негодующий взгляд. Адам воспользовался ее вниманием.

– Еще два пива, – заказал он, хоть я по-настоящему еще и к первому не приступил. – В таком случае я тебе еще кое-что расскажу. В восемнадцатом веке подобные механизмы были страшно модны, и даже Глюк сочинял для них специальные произведения, вернее, для одной такой куклы, которая называлась Прекрасная Цимбалистка и какое-то время развлекала английскую королеву. Но зашло это слишком далеко, выходило за технологические возможности того времени; тщеславие, воображение подсказывали механикам замыслы, которые они не могли, не имели права реализовать, и тем не менее, если верить воспоминаниям и письмам, кое-что им все-таки удавалось. Взять, к примеру, француза Вокансона.[25] Он желал подражать человеческой анатомии, вернее сказать, создать иллюзию человеческой физиологии, якобы его автомат ест и переваривает пищу… Он даже вошел в контакт с каким- то химиком, но потом испугался: никто не позволит продемонстрировать публике автомат, который испражняется, ведь это же так вульгарно. Поэтому взамен он сконструировал утку из металла, которая клевала зернышки, а потом из гузки выбрасывала шарики помета, результат… – Адам повел рукой, словно ему не хватало слов, – …химических реакций, происходивших внутри у нее. А от первоначального замысла осталось всего лишь то, что он сделал музыканта (как видишь, все у них крутилось вокруг музыкантов), который, играя на флейте, причмокивал языком. Представляешь, мальчонка ростом полтора метра, – Адам рукой показал над столиком высоту механического флейтиста, – чмокает языком. Неплохо, а?

Официантка поставила новые бутылки; мне показалось, что она собирается что-то нам сказать, однако она ушла, не промолвив ни слова. Адам рассказывал довольно громко и, возможно, заинтересовал ее. Я почувствовал на себе взгляд бугая с пистолетом. «Точнее, с подтяжками», – мысленно поправился я; пистолет был предположителен, как предположительно было и сумасшествие Адама, поскольку в энтузиазме, с каким он рассказывал, было что-то неестественное, диковатое. «Ну и пусть», – подумал я, ощутив в себе согласие со всем, что еще услышу и что еще произойдет. Мы чокнулись стаканами.

– Флейтистка, органистка, – бросил я, чтобы подзадорить его, – прямо целый оркестр.

– Нет, не только. Еще целая компания мальчиков-каллиграфов. Сидит такой мальчик, управляемый шатунно-кулачковым механизмом, за пюпитром, набирает на гусиное перо чернил из чернильницы, излишек стряхивает и пишет; и представляешь, один немец додумался до того, чтобы у автоматического писца двигалась при письме не вся рука, а только запястье. – Адам пошевелил кистью. – Ну, как у нормального человека, когда он пишет. На выставке в Париже швейцарский автомат, например, выписывал: «Je ne pense pas, ne serais-je donc pas?»[26] Неплохой вопросик, a? Ты французский знаешь?

Я кивнул.

– Мыслю, следовательно, существую. Не мыслю, значит, не существую?

– Эти автоматы, если их отремонтировать, многое смогут о себе рассказать. Ведь у каждого было по нескольку программ, записанных на кривошипах, как бы по нескольку пластинок. Полвека назад в Америке нашли одного такого мальчика и решили, что это работа кого-то из Дрозов. Отремонтировали его, и он вдруг выводит: «Меня сделал Майаред». Этот автомат занимался в основном тем, что писал стихи.

Я чуть пивом не подавился.

– Быть не может!

– Я же не говорю, что он был их автором… Ты не улавливаешь технической трудности. Он писал отдельные строки. Перемещал руку. Например, – Адам на секунду прикрыл глаза, – такое: «Unerring is my hand, though small, / May I not add with truth? / I do my best to please you all, / Encourage then my youth».

– Сдаюсь. Не понял. – Мне показалось, что я должен оправдаться. – Знаешь, мой английский – это в каком-то смысле самозащита. У меня ощущение, что до меня доходит слишком много информации: телевидение, радио, реклама. Все чего-то от меня хотят. Ну так пусть я хотя бы песенки не буду понимать.

– Отлично все складывается. Еще пива? Я как раз перевел этот стишок, и похоже, не так уж плохо. «Я точную имею руку, / Смогу стишок вам сочинить…» Черт, дальше забыл…

Он сгорбился над столом, впился взглядом в подставку с салфетками; ощущение было, будто провал в памяти поверг его в безбрежное отчаяние. Еще минуту назад он был неестественно оживленный, а сейчас его словно отключили от сети. Я взял сигареты. Он так резко выпрямился, что пачка вырвалась у меня из руки и упала между стульями.

– Вспомнил! «Я точную имею руку, / Смогу стишок вам сочинить, / Мгновенно разгоню вам скуку, / Извольте только попросить».

Мы оба одновременно засмеялись, хоть я, смеясь, чувствовал, что мне его жаль. Я вдруг представил его