— Испугался небось? — спросил он племянника.

Тот еще крепче прижал к груди драгоценную ношу. Встречные с любопытством окидывали взглядом подростка. Ребенка, что ли, несет?

Славке было в то время пятнадцать лет, а на вид и того меньше. Хотя в голосе и пробивался временами басок, что-то детское проглядывало в его карих глазах, в тонкой фигуре. И трудно было не улыбнуться, увидев, как осторожно пробирается паренек между ледяными осколками, боясь поскользнуться, как бережно прижимает к груди сверток в детском одеяле.

Василий Петрович, увидев «Победу» с зеленым огоньком, поднял руку. Такси мягко прошуршало у бульвара и замерло.

— Далеко?

— На Авиационную.

— Это что, возле Тушина?

— Да, в тех краях.

Левая рессора недовольно проворчала, принимая тяжесть дядиного тела. Опустившийся рядом Славка с третьей попытки захлопнул дверцу, и машина тронулась. Улицы и дома понеслись вспять.

Вдруг водитель резко повернул руль вправо. Сила инерции бросила Славку на дядю. К счастью, ничего страшного не произошло. Просто встречная машина опасно вильнула. Водитель чертыхнулся:

— Гололедица, будь она проклята.

— Осторожней надо бы, — несмело заметил Василий Петрович.

— Сам знаю, — отвечал водитель хмуро. — Не собак, людей вожу. За всех отвечаю головой.

Озорные искорки опять вспыхнули в дядиных глазах, он готов был рассмеяться, но сдержался. Славка даже не улыбнулся — лишь откинул уголок одеяла и потрогал собачий нос. Хотя какой это собачий — всего-навсего щенячий. До собаки расти да расти. Ну, чего копошишься? Душно стало? Вот тебе отверстие, дыши на здоровье. Хочешь, открою окно, посвежее станет. А ну-ка.

Славка взялся правой рукой за блестящую ручку в дверце и медленно начал крутить.

— Смелее, парень! — подбодрил водитель, но, спохватившись, кивнул на одеяло:

— Как бы не простыл пацан, слышишь?

Славка уже открыл окно, выставил правую руку наружу, будто ощупывая ею воздух.

— Не простынет. Закален.

Водитель только пожал плечами: тебе виднее, парень.

Но Славка все-таки стал крутить ручку в обратную сторону. Стекло медленно поползло вверх. Он оставил лишь узкую щель — ведь и в самом деле щенок может, чего доброго, простыть. Вон как копошится — так и старается высунуться. Ладно уж, покажи носик, но так, чтобы незаметно. Нечего разочаровывать водителя. Вот подрастем, встанем на все четыре лапы и не нужно нам тогда никакие такси. Так ведь?

Славке показалось — щенок подморгнул, будто хотел сказать: «Так, так. Языка пока не знаю, но погоди научусь и тогда мы с тобой побеседуем об этом обстоятельно. Если, конечно, будем вместе. Какой ты? Я тебя не знаю. Знакомы мы всего час, от силы — два. Жил я, не тужил, мать меня ласково причесывала языком, кормила теплым молоком. Был у нее не один — пятеро нас, шутка ли! Всех она любила, меня особенно. Хотя и задавала время от времени трепку».

Так, а может, и не совсем так, «думал» щенок, — кто его знает. Это уже Славка размышлял за него, вспоминая рассказы человека, у которого покупал собаку.

«Посмотрите на него. Не носик, а черная пуговица. Уши свисают лопухами. Это пока. Придет время — встанут торчком. Любопытные темные бусинки глаз — все им хочется увидеть, обо всем узнать».

Хозяин сказал, что у этого щенка глаза прорезались раньше, чем у его братьев и сестер. Как только прозрел, в тот же вечер обследовал комнату. Прополз вдоль мягкого дивана, побывал под кушеткой, посидел чуток у волшебного окна — телевизора. И страху же натерпелся! Из цирка, что ли, была передача. Пока там белоснежные собачки выступали, да белка крутилась в колесе, он не боялся. Но тут на арену выбежали чудовища-львы, да еще человек с бичом. Звери рычат, вот-вот прыгнут и растерзают. Он повернулся и быстро закосолапил к матери — уж она-то сумеет защитить. Ан нет — задала она трепку! Целую минуту скулил. А потом опять незаметно улизнул. Лапы у него короткие, кривые, шерсть на них длиннее, чем на животе. Живот почти весь лысый. Заковылял он к шкафу. А хозяин рассмеялся:

— Смотри, — сказал он жене, — похож на железнодорожную цистерну. Только вместо колес — ноги.

Он, конечно, не размеры имел в виду, сравнивая. Цистерна в тысячи раз, поди, больше. Просто такое уж у щенка тело тогда было круглое. И мордашка совсем не острая, как у взрослой овчарки, а широкая и тупая. Так что, если смотреть сверху или сбоку, напоминал он цистерну с коротким хвостом, ковыляющую по ковру на четырех ногах.

Забился щенок под шкаф в дальний угол и стал тихонько дремать. Только вдруг слышит: кто-то у шкафа «чух!», «чух!» — втягивает воздух. Сжался он в крохотный комок, задрожал. Приоткрыл глаз, глядит, мамашин нос у самого пола. Ноздри так и раздуваются. Сердится, видно, что не может проползти под шкафом. Даже не видит сына, только чутьем знает — здесь. Щенок приободрился, но по-прежнему сидит тихо, выползать и не собирается. Мать нетерпеливо взвизгнула, даже залаяла, но не в полный голос, чтоб не рассердить хозяина. А щенку хоть бы что. Матери надоело вызывать его из-под шкафа. Стала принимать срочные меры: запустила лапу чуть ли не по самое плечо, выгребла сына из укромного места, схватила в зубы и ну трясти, как тряпку, и зло ворчать. Заскулил щенок, да так громко, так жалобно, будто и в самом деле больно.

Подействовал визг. Отпустила его мать на пол и давай подгонять, подталкивать носом: иди, мол, домой, я тебя там проучу, как уходить без спросу. Ишь, не успели открыться глаза — уже норовит убежать!

Взяла в зубы, потрясла для острастки еще разок и бросила к братьям и сестрам, тесно прижавшимся друг к другу. Сама легла рядом.

Вот так, судя по рассказам первого хозяина, и начиналась его собачья жизнь — в городской квартире, в комнате, где, кроме двух обычных окон, было еще и волшебное. В нем рычали львы, пели и плясали люди, летали птицы и плавали по морям корабли.

«Непослушный он — это верно. Уж такой характер. Но ты бери, бери не бойся, — говорил Славке хозяин. — Пора уже ему начинать самостоятельную жизнь. Только ты уж не обижай его. Он ведь не какая- нибудь дворняжка, у него порода. Вот она, родословная. Читай: европейская овчарка, зовут Туманом, родился в 1955 году. Что еще? Ах, да, родители! Самое главное чуть было не забыл! О матери уже знаешь: овчарка чистых кровей, зовут ее Лайма. Отец Альтон…»

— Ты чего бормочешь? — раздался возле Славкиного уха дядин голос.

Славка вздрогнул, очнулся.

— Вылезай, приехали!

Фадей Ашпин изменил Родине. Случилось это на дальних подступах к Сталинграду, ставшему тем крепким орешком, о который гитлеровская армия обломала зубы.

Среди сотен и тысяч героических поступков, совершенных советскими людьми в то грозное время на берегах Волги, предательство одного человека не повлияло, конечно, ни на ход великой битвы, ни даже на результат боя, хотя тогда оно могло иметь роковые последствия для подразделения, в котором изменник значился первым в алфавитном списке.

Отнюдь не робость явилась причиной предательства Ашпина. Назвать его трусом было бы не совсем правильно. Он умел обмануть смерть. Где увернется, где опередит и первым пошлет пулю. Но он ни разу не бросился на выручку товарищей. Фадей умел постоять лишь за себя, показывал и сноровку, и силу только в тех случаях, когда его жизни угрожала опасность. Тут он бил ударом «скуловорот», посылал меткую очередь из автомата, кидал без промаха гранату.

Временами его пухлое лицо как-то нехотя, с трудом морщилось ленивой улыбкой. Какие мысли