вас, товарищ, зовут?

– Андрей Крыленко. Андрей Петрович.

– А я Симагин, начальник лесоустроительной партии. Попали вы в переплет…

– Немного странно. Но ничего, иду.

– Спасибо. Но как же вы непроверенные сапоги обули на такое дело?

– А вы что? – Конструктор показал свои зубы. – Заметили?

– Новый сапог – хуже нет. А до Кынташа еще далеко…

Волосатик забыл, конечно, что хотел нас отсюда вернуть. Он достал из кармана карту, прочертил спичкой загогулину, показал нам, только я даже не захотел смотреть – все равно придется идти дальше.

– Ясно, – сказал Конструктор. – Ближе к месту по хорде, а мы идем по дуге. Но где же ваши люди?

– Где-то лазят. Ждать их нельзя, потеряем время. Сейчас мы прямо вверх, на гольцы.

– А что это за тип? – подал я голос. – Ну, который там лежит?

– Мой таксатор. Парень что надо! Он там уже почти неделю…

– Тогда пошли! – Конструктор поднялся. – В темпе.

Волосатик написал какую-то записку, оставил в камнях у костра, потом дал Страшиле новые носки, а в сапог Конструктора залез с ножом и что-то там резанул. Только на меня не обратил внимания, будто у меня все в порядке с кедами. Хоть бы посочувствовал, капитан! Но скоро я понял, что Волосатик прав – у меня была лучшая обувь. Полезли в скалы, и мне прыгалось легко, а резина хорошо держала ногу на камнях. Нет, этот Волосатик соображает! И шагает, как верблюд одногорбый.

Полезли в щели – там росли кусты и было не так круто, как на уступах. Сначала я робко брался за эти жалкие веточки, но они, оказывается, железно сидели в камнях, и на них можно было надеяться. Стало жарко, пить жутко хотелось, но Волосатик еще внизу сказал, что о воде надо пока забыть, а лучше думать о том, как бы скорей до Кыги. До какой Кыги? Мы ведь от Кыги поднимаемся? Но я ничего не стал спрашивать, не хотел выглядеть городской соплей.

В разломы лезли поодиночке, чтоб не поймать на кумпол случайного камня. Пот ел глаза, я просто обливался весь, как никогда в жизни не обливался, и неинтересно было смотреть никуда – ни на ту сторону долины, ни вниз, где осталась прохладная Кыга, ни вверх, куда уходила гора. Интересно было мечтать о том, чтоб все это кончилось поскорей, думать о полметре колбасы или куске свинокопченостей. И еще приятно было беседовать с Бобом о какой-нибудь бодяге, вроде этой: «Нет, милый Боб, это не пупыри, а горы, они даже тебя сделали бы сейчас похожим на меня и всех нас, и это бы надо тебе, Боба».

Когда я настигал Жамина, он оглядывался, жрал меня своими черными буркалами, говорил слова, из которых можно привести какие-то невнятные пробормоты: «Куда бегут? Куда бегут? Сами не знают, куда бегут». Очумел он, что ли? Но вообще Страшила лез отлично, на втором или даже на третьем дыхании, и я тянул за ним, потому что он сам тянул за Волосатиком, который выбирал щели.

На хребет мы вылезли хорошие. Я увидел, что Жамин лежит у ног Волосатика, а тот стряхивает с себя рюкзак и достает из него – милая ты моя маман! – флягу. Мы уселись рядышком, выпили по глотку, Страшила, конечно, два; и сразу стало скучно, потому что вода была вся.

– Жаб, говоришь? – подмигнул мне Волосатик и прикурил от спички. – Жареных?

– Ага! – Я опять обрадовался, что он обратился ко мне: – Это еще что! Мой кореш Боб шинель съел.

– Как это шинель? – отодвинулся от меня Волосатик.

– В суворовском. Они там какую-то тайную клятву дали, под это дело разрезали шинель на восемьсот кусочков и всем училищем употребили.

– Врешь! – восхитился Волосатик.

– Чтоб мне никогда в жизни не видать родной Можяйки! – поклялся я. – Спорим на «американку»!

Волосатик захохотал, и Конструктор тоже показал свои клыки – больше, наверно, оттого, что разобрало Волосатика. А тот запрокинулся назад, выставил бороду и, шевеля мохнатым кадыком, ржал, как сто жеребцов, стонал:

– Ох, пижоны! Ну и пижоны!..

А Страшила смотрел на нас глазами шизика и ничего не понимал. Ясно, что он медленно, но верно балдел. Не глядя на нас, он вдруг встал и пошел, пошел так, что нам пришлось его догонять. Мне эта скорость была совсем ни к чему, потому что я зачем-то отобрал рюкзак у Конструктора. Пока мы сюда корячились, рюкзак потяжелел, и я сдуру сыграл в благородство. Твиствовать могу часа два без перерыва, а вот пешком долго не выдерживаю. Пить еще сильнее захотелось – от того несчастного глотка, и от этого проклятого рюкзака, и от солнца, которое тут хоть и пряталось иногда на отдых в жидкие тучки, все же было помощнее крымского, где мы с Бобом пляжничали в прошлом году.

Волосатик с Конструктором долго шли сзади и о чем-то говорили. А мне уже все на свете обрыдло. Но когда Волосатик обогнал меня, то даже не оглянулся, потянул коренником. Мы шли напрямик – по камням, траве и цапучим зарослям. Не понимаю, как я дожил до вечера. И еще меньше понимаю, на чем держался Страшила. Это сгоряча он понес по хребту, а потом всю дорогу садился, говорил, что ноги не тащат, но Волосатик поднимал его и подталкивал в спину. Конструктор, которому я всучил на последнем привале рюкзак, брел сзади, и я заметил, что он хромает, не стесняясь. Тухлые наши дела.

Темнело, когда мы решили заночевать у маленького болотца среди гор. Легли в сырую траву и пили, пока не забулькало в животах. Посидели на сухом, а Страшила даже лег и сразу уснул. Волосатик тоже лежал и был сумной, я его таким еще не видел. Кому-то надо было первому подняться за дровами, только не мне – у меня отнялись руки-ноги и от всего отключилась голова. Один Конструктор шевелился – осматривал и мыл свои белые ступни в болоте, кряхтел, стирал портянку.

– Значит, шинель съели? – спросил он, заметив, что я за ним наблюдаю одним глазом. – И ни один не подавился?