– Медведя мало – марала много.

– Он его задирает?

– Не так его, как маралят. Маралуха убежит, а мараленок в траве вроде мертвый, хотя медведь тут нюхает. Глазами встретятся, мараленок прыгает от земли, и ему смерть. Медведь и мать бы догнал, но глупый. Маралуха скроется, и медведь за ней не бежит. Глупый.

– Ну да, глупый! В цирке их учат на велосипеде, на коньках и даже в хоккей.

– Нет, глупый, – повторил я. – У него ума половину от человека, а может, и двадцать пять процентов.

– Что? – спросил инженер и засмеялся.

Я удивился, что он в таком положении смеется. Какой смех? Еды нет. Солнце придет, и станет жарко, а когда люди придут? Урчил убежал и не показывается. Он не дурак. Сейчас я пойду.

– Не уходите, Тобогоев! – закричал инженер. Он смотрел на меня, щурился, глаза сильней раскрывал и снова щурился, хотел лучше увидеть.

– Кислицы соберу, – сказал я. – Ты отдыхай маленько.

Смородина была зеленая, твердая, сильно кислая. Я сварил полный котелок, растолок камнями сахар в тряпочке и засыпал еду.

– В войну плохо ели, – сказал я инженеру. – Домой пришел – голод. Шкуру теленка нашел под крышей, варил два дня, и все ели полдня.

– А эта кислица ничего!

Мне радость, что он много съел. Стоял полный день, только солнце не появилось, и небо было серое. Потом пылью пошел дождь. Плохо. Я вытащил из-под инженера рюкзак, накрыл больного, ногу ладно накрыл. Инженер молчал, а я думал про его терпенье. Так не все могут. Я бы пропал.

– Нет, надо о чем-нибудь говорить, Тобогоев! – сказал он. – Иначе нельзя. Надо говорить, говорить!.. Вы видели речку, которая напротив падает?

– Видал.

– А камни там правда красные или это мне кажется?

– Красные.

– Почему?

– Видать, руда.

– А что значит Кынташ?

– Таш – камень.

– А кын?

– Кровь, – сказал я.

– Инженер замолчал, а я подумал, зря такой разговор пошел.

– А как будет по-алтайски водка? – спросил он, не знаю зачем.

– Кабак аракы.

– Вот если б вы взяли с собой кабак аракы, хоть четвертинку!

– Нет. Ладно, не взяли.

– Почему?

– Уже бы выпили, – сказал я.

Он снова засмеялся, а мне стало плохо, потому что он может головой заболеть. Когда они придут? Ночь я останусь, а утром надо за народом. Другого не придумаешь, пропадем двое. Правда, надо о чем-нибудь говорить. О простом. Если человеку плохо, надо с ним говорить о простом.

– Главное, – сказал что попало я, – куда захотел, туда поехал…

Я пожалел, что так сказал. Он снова растянул губы в светлой бороде. Это вчера борода была черная, а утром я помыл ее.

– Тобогоев, как будет по-алтайски «Я хочу пить»?

– Мен суузак турум. Ты пить хочешь?

Принес котелок с водой, он выпил много. Голова у него была горячая и тяжелая, а глаза не смотрели. День кончался. Неизвестно, где сейчас солнце, только стало холодно, и я пошел за дровами. Сварил чай с березовой чагой и положил в котелок весь сахар, У нас был еще маленький кусочек хлеба.

– Мен суузак турум, – к месту сказал инженер, и я дял ему чаю. Мне осталась половинка, и я с большой радостью тоже выпил. Хлеб отдам ему перед ночью. Где Урчил? Знаю, что близко, однако не показывается. Умный собака.

– Тобогоев, а как по-алтайски «друг»?

– Тебе трудно выговорить. Надьы.

– Что тут трудного? Нады?

– Верно, однако, – не стал поправлять его я.