— А ну, стоять!!!
Вот это уже лично мне. И страгивается вслед за мной чавкотный кроссовочный топот. Человека четыре. Не справлюсь. Влип.
Я наконец добрался до поворота. Преследователи заторопились.
— Уйдет, мля!
— Куцый, а он че тебе сделал?
— Если б он еще и че-то там сделал, я б его, мля, сразу, мля!
— А-а… Стоять, я сказал!!!
И что теперь? Бежать? Ну и они побегут… Выбираться из стольких переделок, так долго — и вообще так! — цепляться за жизнь… Для чего? Чтоб под самый конец достаться в развлекуху нескольким недоноскам?!
А впереди совсем уже рядом перекресток. Направо — остановка маршрутки, но там сейчас пусто… А прямо, но раза в два дальше — метро. Вот именно: дальше. Туда я точно не добегу. Так что лучше и не бежать. Лучше бы развернуться навстречу пьяным скотам. Не убьют же они меня! А если и убьют — какая разница, сейчас подохнуть или через полгода? Ведь точно уже настоящий конец замаячил: под онкологию никого вместо себя подставить нельзя. Или все-таки можно?
«До-го-ра-ай, гори моя лучи-ина, до-го-рю-у с тобой и я…»
За перекрестком — мешковатая фигура в застиранной до белизны джинсе. Сидит на углу под стеной в пятне фонарного света, теребит гитарные струны и нудит без конца все ту же «Лучину». Нищий? Нет, судя по голосу (а иначе и не разобрать) — нищенка. И, похоже, не старая. Из прохожих вокруг лишь пара-тройка смутных торопящихся силуэтов, да еще редкие автомобили проносятся на не городских скоростях. А эта выставила перед собой пластиковую кружку для подачек и ноет, ноет…
А топот за спиной почти уже рядом, уже точно мне не успеть ни в метро, ни…
Я совсем было решил остановиться, как вдруг в галдеже пьяных уродов прорезалось новое:
— Слышь, Куцый, это кто воет? Это тот козел воет?
— Не, мля, это вон кобыла какая-то.
— Баба? А чего она, мля, воет? Аж так ей — гы-гы! — хочется?
И я бросился через перекресток. Не думая. Как всегда. На таком расстоянии не только глаза — лицо уличной певицы толком не различалось. И все же я сумел заметить под козырьком ее джинсовой бейсболки мимолетный взблеск небесной пронзительной синевы.
…Пробегая мимо нищенки, рвануть за гитарный гриф. За какую-то долю мига я успел представить себе и это, и то, что будет потом. Жалобно, по-человечески простонет гитара, брякнувшись об асфальт позади меня; возмущенно завопит побирушка, бросаясь к своему сокровищу… и прямиком под ноги моим преследователям… а они ведь и без того уже успели ее нехорошо заприметить…
И словно бы грянется об землю чувал с отрубями; сиплый голос выкрикнет остервенело что-нибудь вроде:
— Ах ты, козлиха! Да я ж тебя, мля!
И — возня, удары, пронзительные тонкие вскрики…
А передо мной в нескольких шагах окажется вход в метро. И никто-ничто не помешает юркнуть туда. Даже не юркнуть, а просто войти. И — домой. Целых, может, полгода еще жить. Живым. Даже не побитым. Опять.
Господи, неужели оставшийся мне клочок жизни должно отравить новое «как всегда»?!
Хватит!
Можно, нельзя ли по-всегдашнему обмануть смерть, которая от болезни; проклятие это, всегдашнее, или благодеяние — хватит с меня!
Омерзительно резануло по ушам. Мне даже вообразилось было, что это мои подошвы с тормозным визгом проехались по мостовой, когда я попытался, не сбавляя прыти, развернуться на сто восемьдесят. Но визжали настоящие тормоза. Как ни редки были автомобили здесь и сейчас, но проезжая часть — скверное место для безоглядливой беготни. Шофер вылетевшей из-за угла «Нивы» отчаянно старался спасти мою даже мне уже не нужную жизнь; машину от его стараний занесло поперек дороги, но добился он лишь того, что двинул меня не бампером, а бортом. Ну и силу удара ослабил. А только я все равно отлетел метров на пять, да еще и об асфальт здорово приложился.
Шофер полез было наружу, и тут кто-то из пьяных скотов с ходу ляпнулся об машину. Ударил такой взрыв мата, что несчастный водила, захлопнув дверь, рванул наутек, едва не проехав по моим ногам.
Ушибившийся об «Ниву» сгоряча ломанулся вслед за автомобилем; нищенка выронила гитару (брякнувшись о тротуар, инструмент простонал совершенно по-человечески), метнулась ко мне — помогать, наверное… и столкнулась с братком.
Тот и ее сшиб, и сам грянулся, как чувал с отрубями.
Потом был вопль, от которого чуть не поразлетались стекла в окрестных домах:
— Ах ты, козлиха! Да я же тебя, мля!..
Набежали остальные подонки. И — возня, удары, пронзительные тонкие вскрики…
Вот так. Проклятие не обманешь. А благодеянье — подавно.
Я отчаянно забарахтался, но встать не сумел ни с первой попытки, ни со второй. Вообще-то удар мне минулся на удивление благополучно — ну, гудеж в голове, ну, колено рассадил… и бедро… но ничего, похоже, не сломано. Вот только асфальт подо мною вздумал корчить из себя палубу в шторм.
А искателям пьяных развлечений окончательно не до меня.
— Слышь, Куцый, а она ваще сопля. И чистая, не бомжовка.
— Плоская слишком, мля. Это, может, ваще пацан?
— Ща узнаем…
Крик. Рыдающий, истошный: «Не надо!!!».
Возня.
Всхрап:
— Ах, ты кусаться, мля?! Ах ты… Н-на!
Удар.
Стон.
Мне, наконец, удалось привстать, развернуться, увидеть груду мужичьих туш, торчащие из под нее тонкие, отчаянно дергающиеся ноги…
Треск рвущейся материи.
Крик.
Гогот:
— Вот те, мля, и пацан!
Где-то неподалеку грохнуло, захлопываясь, окно.
Чьи-то приближавшиеся было шаги (размеренные, тяжелые) запнулись, и вдруг зачастили, делаясь тише, тише…
А совсем неподалеку светится теплой желтизной вход в метро, и никого нет между мной и этим манящим свечением. Нужно только встать. Слышишь, ты, георгиевский кавалер ордена Славы?!
Встать!
Их было всего трое, этих подонков; они были увлечены подоночьим своим занятием и они были пьяны. А потому мне сперва все удалось.
Ногой в печень, ребром ладони по жирному чавкнувшему загривку и снова ногой — по роже, исковерканной тупым удивлением.
Вздернуть девчонку с асфальта; рывком оправить на ней съехавшие до по-детски острых коленок джинсы и прочее; несколько шагов протащить ее, артачащуюся с перепугу, по направлению к спасительному янтарному свету, пихнуть в спину: «Беги же, дура!» — и обернуться навстречу
