— Рано приехали. — Джонни развалился на сиденье, вытянув ноги. — Еще полчаса ждать, пока он обед закончит.

— Откуда ты знаешь, что он обедает? — Музафер приоткрыл окно, чтобы стекла не запотевали.

— Я его видел. Когда тепло, он ест прямо во дворе. — Джонни завел мотор и включил обогреватель. — Слушай, Музафер, я давно хотел спросить, как там в арабских тюрьмах? Сколько ты сидел? Шесть месяцев?

— Семь.

— Какая разница. — Джонни улыбнулся. — Так как там?

Музафер расстегнул куртку. Обогреватель гнал тепло наверх. Волосы у него слиплись от пота, а ноги мерзли.

— Во всем мире практически существует два типа тюрем. Даже в России. Мы были политическими заключенными. Нас держали отдельно от уголовников.

— Чтобы они вас не трогали?

— Я так и знал, что ты об этом спросишь. Если бы кто-то посмел обидеть одного из нас, он обидел бы всех. О нашей стойкости все знали. Не знаю, слышал ли ты. — Он посмотрел в глаза Катаносу. — Уголовники не готовы к смерти. А мы, революционеры, знаем, что погибнем рано. Все наши кумиры погибли. Многие были нашими ровесниками. Мы пели по утрам. Сразу после молитвы Аллаху мы пели о готовности пожертвовать жизнью. Мы занимались, изучали тактику, типы оружия, думали, как организовать контрабанду. Большинство надзирателей нас поддерживали. Они приносили нам еду, газеты, сигареты. Я встречался с революционерами со всего света — только из Антарктиды никто не попадался. Там были немцы, ирландцы, афганцы, колумбийцы, южноафриканцы. Мы все жили в Аммане, в Иордании, и думали, что находимся в безопасности. Но однажды секретная полиция Хуссейна окружила нас, как барашков, а выпустила только после того, как они вывели из страны всех палестинцев. Самое смешное, что в тюрьме мы создали некую ассоциацию, которая действует до сих пор. Ты сам мог догадаться об этом. Куба вооружила нас американским оружием, доставленным колумбийцами. Именно в тюрьме я всему и научился. Уголовники, мне кажется, живут совсем по другим законам.

Джонни уловил скрытую угрозу в словах Музафера, но виду не подал. На нем была пуховая куртка, широкая шерстяная рубашка и черные джинсы. С невинной улыбкой Джонни достал из кармана рубашки пачку «палочек здоровья».

— Больше похоже на рай, чем на тюрьму. Если бы в Америке тюрьмы были такими, людей пришлось бы отгонять от них палками. Сколько тебе лет было тогда?

— Семнадцать.

— Вот это интересно. Детские воспитательные учреждения хуже настоящих тюрем. Каждый день драки, в которых приходится участвовать, а я там оказался не потому, что совершил какое-то преступление. Дело в том, что мне никак не могли подобрать приемных родителей. Просидел там почти четыре года. Мальчишки в интернатах занимаются спортом, дерутся и трахаются. — Джонни протянул сигареты Музаферу. — Знаешь, почему они так часто дерутся? Потому что все время возбуждены. Когда мне было пятнадцать, я был возбужден постоянно. Возбужденным просыпался, шлялся возбужденным, возбужденным засыпал. И я не один был такой. Негры были особенно похотливы. Они постоянно мастурбировали, даже во время уроков. И спорили, кто первый кончит. Только Бог мог помочь тем, кто не умел драться.

— Погоди. — Музафер взмахнул рукой. — Это он? — И указал на грузовик, выезжающий из ворот.

— Какой у него номер на капоте?

— Восемь.

— А нам какой нужен?

Джонни старался, чтобы его голос звучал ровно. То бесстрашие и спокойствие, с которым Музафер отвечал на вопросы о тюрьме, настораживало. Этот выродок не боялся его, что уже само по себе было интересно. До того как Джонни встретил Терезу, его всегда боялись такие слабаки, как Музафер, если у них не было оружия.

— Который час? — снова спросил Джонни. Он вдруг подумал, что Музафер может попытаться его убить. Не сейчас, не сегодня и не завтра, но вполне вероятно, что араб рассчитается с ним, если операция провалится. Поэтому Музафер и был так спокоен: он знал, что может уничтожить Джонни.

— Двадцать три минуты второго.

Музафер не сводил глаз с въезда во двор. Снисходительный тон грека раздражал его все больше. Будь это обыкновенная ситуация, он бы поставил на место всякого, кто посмел говорить с ним в таком тоне, но обстоятельства были далеки от обычных. Любой руководитель операции с помощью руководства мог преподать непокорному солдату урок, который был бы для него последним, и каждый солдат знал это. Но здесь, в Нью-Йорке, в тех условиях, которые он сам предложил и организовал, вышестоящих чинов не было. Что он может сделать? Ударить Катаноса? Убить его? Без него не будет никакой армии, и, что самое интересное, Джонни никогда не вел себя так на людях. Никогда не оскорблял его при женщинах. На секунду Музафер представил, как он объяснит, почему ему пришлось убрать Джонни. Тереза разорвет его на части.

Они молча сидели, глядя на проезжающие мимо машины, пока Джонни с каменным лицом снова не спросил о времени.

— Час двадцать восемь, — ответил Музафер.

— Надо быть наготове. Ровно через две минуты закончится обед, и появится грузовик под номером четыре. Он поедет по Шестой авеню, свернет на север, к центру. Угадай, куда именно?

— В Бронкс, — пошутил Музафер.

— Откуда ты знаешь? — Джонни даже растерялся, Музафер впервые увидел, как он потерял контроль над собой.

— Я просто пошутил, — объяснил Музафер.

— Да? — Катанос внимательно посмотрел на Музафера, затем расплылся в улыбке. — Ну, тогда ты получаешь главный приз. Именно туда он и поедет. Обычно он обслуживает Нью-Джерси, но два раза в неделю выполняет заказы, которые не успевает выполнить номер три.

— А зачем он едет по Шестой? Почему не через Вест-Сайд или по Десятой?

— А вот это уже интересно. Он едет по Шестой, чтобы заскочить в пиццерию на углу Тридцать второй улицы и Шестой авеню, — там шмаль сыпят прямо на пиццу вместо сыра. Честное слово. Каждый раз продавец передает ему пакетик с кусочком пиццы и не дает сдачи с двадцатки. Я думаю, это кокаин, хотя какая разница. Лишь бы он там останавливался.

В половине второго их беседу прервал автомобильный гудок — из ворот выехал грузовик с огромной четверкой на капоте. Грузовик свернул на Десятую улицу. И Джонни с Музафером поехали следом. Они держались за ним всю дорогу до Шестой авеню, где водитель, как и ожидалось, остановился и забежал в пиццерию.

— Вот сукин сын, — сказал Музафер, — ты был прав.

— Такой уж это город, приятель. Такие ребята чувствуют себя здесь увереннее, чем трансвеститы.

Музафер не обратил внимания на последние слова. Все складывалось идеально. Производителям запрещалось перевозить газ по городу, а этот болван — водитель грузовика номер четыре — прокладывал им дорогу к бакам с водородом и ацетиленом. Музафер почувствовал, как у него закипает кровь. Это был центр Манхэттена, а не какой-нибудь Вильямсбург в Бруклине. Улицы были полны народа, и чем дальше он продвигался, тем многолюдней они становились.

— Считай, — сказал Джонни. — Считай баки.

— Уже, — ответил Музафер. — Давно сосчитал. Двадцать с водородом и восемнадцать с ацетиленом. Поехали отсюда.

На обратном пути Музафер уже обдумывал план действий. Джонни внимательно наблюдал за ним, стараясь дождаться минуты, когда Музафер будет меньше всего готов к тому, что он собирался сказать. Он словно притаился в засаде, выжидая удобный момент для атаки. Сам Джонни никогда не позволял себе так глубоко погружаться в раздумье. Это было слишком опасно.

— Слушай, Музафер, ты не поверишь. Угадай, что вчера произошло. Догадайся.

Музафер, вздрогнув, посмотрел на него.