Его жена ухмылялась. Епископ Пелагий наставительно сказал:

— Детей следует сечь. Весьма похваляю телесные наказания, весьма.

Триродов спросил:

— Почему, ваше преосвященство?

Епископ Пелагий говорил:

— Жизнь для детей и подростков так еще легка и беззаботна, что они были бы не приготовлены к суровому подвигу жизни, если бы иногда не претерпевали приличествующих этому возрасту мучений. Притом же молодости свойственна опасная наклонность заноситься и мнить о себе высоко. Даже о Боге забывает легкомысленная юность. В телесном же наказании дана человеку вразумительная мера его сил. Указывается, что не все ты можешь, что хочешь.

Триродов сказал:

— На все это есть совсем другие способы. Да и не так опасны эти детские свойства. Чем выше взята жизненная цель, тем легче достигнуть хоть чего-нибудь.

Епископ Пелагий пожевал неодобрительно сухими губами и продолжал:

— Гордыня обуевает иного подростка. А высечь его — розги сломят его гордыню и укажут подростку его место.

Вице-губернатор угрюмо сказал:

— Конечно, надо пороть. Что же об этом спорить! Не по головке же гладить всяких негодяев. Вот у нас на днях на пароходе какой-то гимназистишка подсел к пианино да и давай «Марсельезу» отжаривать. И ничего с ним нельзя было сделать. Исключили из гимназии, только и всего. А он и рад на собаках шерсть бить.

Епископ Пелагий, обращаясь к Триродову сказал:

— Я знаю, вы скажете, что мы высказываем черносотенные мнения. А позволю вас спросить, что лучше, черная или красная сотня?

Триродов улыбнулся и промолчал. Вице-губернатор ворчал:

— Сказать-то, видно, нечего. Да вот, дайте срок, мы вам всем хвосты пришпилим.

Епископ Пелагий, сделав значительную паузу и обведя всех присутствующих строгим взором черных глаз, сказал внушительно:

— Что до меня, то я горжусь наименованием черносотенца. И даст Бог, черная сотня восторжествует на святой Руси нашей, на благодатном нашем черноземе.

Триродов сказал:

— Деятельность этих несчастных, темных, озлобленных людей может вызвать в городе погром, избиение интеллигенции. Уже хулиганы начали нападать в городе на прилично одетых людей.

Епископа Пелагия не смутили эти слова. Он говорил:

— А что такое погром? Гнев Божий, гроза, очищающая воздух, зараженный тлетворным духом буйственных и лживых учений.

Викарный епископ Евпраксий шумно вздохнул и сказал:

— Несущие свет миру бывают избиваемы и гонимы. Так было, господин Триродов, так будет. Но свет одолеет тьму.

Петр Матов все это время упорно молчал.

Разговор с епископом Пелагием произвел на Триродова угнетающее впечатление. И опять он пожалел о том, что узнал от Острова о намерениях его сообщников. Но затеянное дело надобно было довести до конца.

Когда гости стали расходиться, Триродов попросил у епископа Пелагия позволения переговорить с ним наедине. Пелагий пригласил Триродова в кабинет.

Сначала был не особенно приятный разговор о священнике Закрасине.

Пелагий говорил:

— Вы, Георгий Сергеевич, и батюшку себе под цвет подобрали.

Триродов возражал:

— Отец Закрасин — добрый и усердный пастырь.

— А зачем с мужиками беседует? Разъясняет им, чего и сам не понимает, — о какой-то якобы конституции. Подбивает крестьян против помещиков, против полиции.

Триродов долго убеждал епископа в том, что его сведения основаны на лживых доносах. Пелагий плохо верил, но все-таки кое в чем Триродову удалось его убедить. Наконец Пелагий решил:

— Потерплю еще некоторое время. Но пусть он знает, что чаша долготерпения моего готова переполниться.

Тогда Триродов рассказал Пелагию, что он видел нынче сон, который показался ему достойным внимания. Он видел, как ночью какие-то люди тайком выносят из монастыря чудотворную икону.

Пелагий подумал и сказал:

— Благодарю вас, Георгий Сергеевич. Икона охраняется хорошо, и бояться нам нечего. Бог не попустит совершиться злому делу.

Триродов спросил:

— Разве сны не от Бога? Разве в снах не дается указаний?

Пелагий строго посмотрел на Триродова и сказал:

— Каждому дается указание по вере. Ваш сон, если он внушен свыше, знаменует предостережение о душе вашей, из коей, как из небрегущей о святыни обители, враг рода человеческого готовится похитить святое сокровище ее. Блюдите, да не сможет враг исполнить злое намерение свое, бодрствуйте и молитесь, и с прилежанием прибегайте к святой церкви Христовой, и, с Божиею помощью, посрамлен будет хищник.

Меж тем, по случаю праздника, в садах и на лугах под монастырем уже начиналось великое пьянство.

Бывший учитель Молин подружился с келейником викария Евпраксия. Пока Евпраксий сидел у Пелагия, его простоватый келейник показывал своему новому другу квартиру Евпраксия. Случилось так, что Евпраксий забыл дома свои золотые часы. Молин сумел-таки отвести глаза келейнику. Украл часы. И поспешил проститься. Говорил:

— Пора уходить. А то как бы твой барин не вернулся. Чужого увидит — тебя облает.

Келейник обиженно поправил:

— Владыка, а не барин. И он у нас не пес — не лает.

На дворе Молин отыскал своих. Сказал:

— Бодрилки выпить, братцы, пойдемте на лужок.

Друзья вышли из монастыря. На лужайке пили водку.

Монахов близко не было. Молин огляделся и из-под полы показал друзьям золотые часы. Послышались возгласы удивления и восторга:

— Ого!

— Вот так штука!

Завистливый восторг друзей радовал Молина. Он хвастался перед друзьями:

— У викарного слямзил! Его келейник со мной заговорился, я ему ловко глаза отвел.

Яков Полтинин грубо упрекал Молина:

— Экий ты, братец, дуботолк! А еще ученый называешься.

Молин смешливо сказал:

— Чего лаешься, балда! У монахов деньги не свои.

Яков Полтинин говорил:

— Да пойми, что сегодня этого не надо было делать. У нас большое дело на руках, а мы на такой ерунде можем влопаться.