Боготворить не устыдился!
Никогда еще не подвергался я такому униженiю. Конечно я и прежде нередко целовался съ своими кузинами. Но это было совершенно другое. Во–первыхъ, дело не въ поцелуяхъ самихъ по себе, а въ интенсивности, а также и экстенсивности; а, во–вторыхъ, кузины были более или менее адептками моего ученiя, и поцелуи я могъ считать лишь внешнимъ выраженiемъ внутреннихъ духовныхъ отношенiй. Въ новой же своей знакомой я решительно не усматривалъ никакой способности къ высшему философскому пониманiю. И, между темъ, для нея я могъ изменить своей Ольге, — Ольге, которая изнывала въ разлуке со мною, которая меня такъ хорошо понимала и должна была пройти со мною рука объ руку тяжелый путь самоотрицанiя воли.
Решительно, я чувствовалъ себя скверно. Вероятно, что?нибудь въ этомъ роде испытывалъ нашъ прародитель въ тотъ печальный день, когда въ заменъ утраченнаго блаженства его снабдили кожаными одеждами.
VII.
Julie, —такъ моя спутница хотела, чтобы я называл ее, — тоже была не весела. Ей нездоровилось. Кажется, она страдала сердцебiенiемъ. Она поминутно закрывала глаза и прижимала руку къ сердцу. Съ болезненно сжатымъ ртомъ, съ закрытыми глазами и съ нездоровымъ цветомъ лица она становилась положительно дурною. Я злился на нее. Я обвинялъ ее во всемъ. Изъ?за нея, ведь, я оказался дрянью, тряпкой, изъ?за нея постыдно изменилъ своимъ принципамъ, изъ?за нея осрамился. Въ чорта я тогда не верилъ. Значитъ, виновата Julie. Увы, и въ этомъ отношенiи я вполне уподобился ветхому Адаму, который, согрешивши, оправдывался и сваливалъ вину на слабейшую сторону.
А она, моя бедная Ева, какъ только утихали ея боли, попрежнему, ласково заговаривала со мною. Это раздражало меня еще более. Я готовъ былъ возненавидеть ее. Несмотря на свою чрезвычайную необразованность, она, очевидно, любила разсуждать о важныхъ предметахъ. Теперь все, что она говорила, казалось мне или нелепымъ, или тривiальнымъ.
Между прочимъ, она заговорила объ эмансипацiи женщинъ. Я грубо перебилъ ее:
— Мне кажется, что наши женщины и безъ того слишкомъ эмансипированы. Если имъ чего недостаетъ, такъ ужъ, конечно, не свободы, а скорее сдержанности.
Намекъ быдъ ясевъ. Julie едва заметно покраснела и подняла на меня свои большiе глаза. Ничего, кроме грустнаго удивленiя, не было въ этомъ взгляде. Черезъ минуту она опять ласково заговорила со мною.
Что?то кольнуло мне въ сердце. Мне стало стыдно, что я ее обиделъ, но я совсемъ не оценилъ той кротости, съ которою она перенесла эту обиду. Я не любилъ ее. Я заcтавилъ себя быть съ нею любезнымъ, чтобы загладить свою грубость, но эта любезность была очень холодна, и Julie замечала неискренность моихъ нежныхъ заявленiй. Она глядела грустно и грустно улыбалась.
Въ Курске нужно было менять поездъ. Для Julie было уже заранее взято место въ первомъ классе. Я взялъ билетъ второго класса. Такимъ образомъ, мы разлучились. Я притворился огорченнымъ, но въ душе былъ доволенъ. Ея близость меня тяготила; къ тому же, по мере приближенiя къ Харькову мои обязанности относительно понимавшей меня Ольги представлялись мне все съ большею и большею ясностью.
Проводивши Julie въ ея купе, я съ облегченнымъ сердцемъ и въ хорошемъ расположенiи духа уселся на своемъ новомъ месте и скоро познакомился сь ближайшими соседями. Это были: студентъ–медикъ Кiевскаго университета, молодой купецъ изъ Таганрога въ драповомъ пальто и новомъ черномъ картузе и неопределеннаго званiя и возраста брюнетъ съ темно–синимъ подбородкомъ, какъ оказалось, богатый ростовщикъ, также изъ Таганрога.
Я разговорился съ молодымъ медикомъ. Это былъ провинцiальный нигилистъ самаго яркаго оттенка. Онъ сразу призналъ меня за своего, — „по интеллигентному выражешю лица', какъ объяенилъ онъ впоследствiи, а также, можетъ–быть, по длиннымъ волосамъ и небрежному костюму.
Мы открыли другъ другу всю душу. Мы были вполне согласны въ томъ, что существующее должно быть въ скорейшемъ времени разрушено. Но онъ думалъ, что за этимъ разрушенiемъ наступить земной рай, где не будетъ бедвыхъ, глупыхъ и порочныхъ, а все человечество станетъ равномерно наслаждаться всеми физическими и умственными благами въ безчисленныхъ фаланстерахъ, которые покроютъ земной шаръ, — я же съ одушевлешемъ утверждалъ, что его взглядъ не достаточно радикаленъ, что на самомъ деле не только земля, но и вся вселенная должна быть кореннымъ образомъ уничтожена, что если после этого и будетъ какая?нибудь жизнь, то совершенно другая жизнь, не похожая на настоящую, чисто–транссцендентная. Онъ былъ радикалъ–натуралистъ, я былъ радикалъ–метафизикъ.
Мы говорили и спорили очень горячо и громко. Одинъ разъ собеседникъ попробовалъ было обратиться къ мненiю нашихъ соседей, но ростовщикъ съ синимъ подбородкомъ только усмехнулся съ сожаленемъ и махнулъ рукою, а молодой купецъ пробормоталъ что?то совсемъ непоощрительное, вроде „озорники вы окаянные', и, повернулся къ намъ спиной.
Въ заключенiе спора мой противникъ заметилъ, что наши теоретичесйя воззренiя могутъ расходиться, но такъ какъ у насъ ближайшiя практическiя цели одне и те же, такъ какъ мы оба „честные радикалы', то и можемъ быть друзьями и союзниками, и мы съ чувствомъ пожали другъ другу руку.
VIII.
Въ это время дверца вагона отворилась, и у входа показалась Julie. Она пришла пригласить меня къ себе въ первый классъ. Въ ея купе свободно; тамъ нетъ никого, кроме нея. Ей скучно одной. Мы можемъ ехать вместе до самаго Харькова.
Я съ готовностью принялъ предложенiе, но въ душе былъ недоволенъ. Въ эту минуту мой новый другъ и союзникъ интересовалъ меня гораздо более, чемъ она. „И зачемъ она такъ себя компрометируетъ? Какъ все это глупо!' — подумалъ я.
Утомленiе долгой дороги, непривычныя волненiя прошедшей безсонной ночи, наконецъ, горячiй напряженный разговоръ о самыхъ отвлеченныхъ матерiяхъ, —все это вместе, должно быть, совсемъ разстроило мои нервы. Только что я, пройдя впереди моей дамы, хотелъ ступить на вторую чугунную доску между вагонами, какъ вдругь потерялъ сознание. Я очнулся на площадке своего вагона. Потомъ мой новый прiятель, видевшiй насъ чрезъ отворенную дверцу и поспешившiй на помощь, разсказалъ мне, что я, наверное, упалъ бы въ пространство между вагонами и непременно былъ бы раздавленъ поездомъ, бывшимъ на всемъ ходу, если бы не „эта барынька', которая схватила меня за плечи и удержала на площадке.
Это я узналъ потомъ. Тутъ–же очнувшись, я виделъ только яркiй солнечный светъ, полосу синяго неба, и въ этомъ свете и среди этого неба склонялся надо мною образъ прекрасной женщины, и она смотрела на меня чудными знакомыми глазами и шептала мне что?то тихое и нежное.
Нетъ сомненiя, это Julie, это ея глаза, но какъ изменилось все остальное! Какимъ розовымъ светомъ горитъ ея лицо, какъ она высока и величественна! Внутри меня совершилось что?то чудесное. Какъ будто все мое существо со всеми мыслями, чувствами и стремлениями расплавилось и слилось въ одно безконечное сладкое, светлое и безстрастное ощущенiе, и въ этомъ ощущенiи, какъ въ чистомъ зеркале, неподвижно отражался одинъ чудный образъ, и я чувствовалъ и зналъ, что въ этомъ одномъ было все. Я любилъ новою, всепоглощающею и безконечною любовью и въ ней впервые ощутилъ всю полноту и смыслъ жизни.
Сначала она заботливо усадила меня на мое прежнее место. Мой прiятель медикъ предупредительно уступилъ ей свою половину дивана рядомъ со мною. При первой остановке поезда она перевела меня къ себе.
Мы были вдвоемъ. Я долго не могъ говорить. Я только смотрелъ на нее безумными глазами и целовалъ край ея платья, целовалъ ея ноги. Она тоже ничего не говорила и только прикладывала мне къ голове платокъ, намоченный одеколономъ. Наконецъ, безсвязнымъ отрывочномъ шепотомъ я сталъ передавать ей, что делалось со мною, какъ я ее люблю, что она для меня все, что эта любовь меня возродила, что это совсемъ другая, новая любовь, въ которой я совершенно забываю себя, что теперь только я понялъ, что есть Богъ въ человеке, что есть добро и истинная радость въ жизни, что ея цель не въ холодномъ, мертвомъ отрицанiи…
Она слушала съ ясными глазами и счастливою улыбкой. Переворотъ, который во мнй совершился, ее радовалъ, но, повидимому, не удивлялъ. Она меня ни о чемъ не разспрашивала. Какъ прежде она тихо и
