в Европе. Вы говорите, что вследствие союза с Англиею Россия вышлет только 12000 войска, не более, новы знаете, что мнение светом владеет; в Европе не преминут объявить, что вслед за 12000 против нас пойдут еще 60000. Вы должны противиться всем этим проектам и не пренебрегать ничем для склонения к полному нейтралитету. Я не думаю, чтоб Англия стала давать субсидии России; эта империя так сильна, что в субсидиях не нуждается. Англия будет давать деньги только канцлеру, которому мы предлагаем более значительные почетные подарки, и притом более согласные с интересами и славою России. Англичане хотят эту державу вовлечь в войну, а мы хотим соединиться с нею только для примирения Европы».

Дальон заговорил с Воронцовым о четверном союзе между Франциею, Россиею, Пруссиею и Саксониею, представляя, что при таком союзе никто не осмелится нарушить покой Европы; при этом Дальон просил, чтоб императрица продолжала стараться о примирении Пруссии с Саксониею. Воронцов, по словам Дальона, выслушал его с таким лицом, на котором выражалось больше удовольствия, чем холодности. Он пожелал знать, имеет ли Дальон точный указ говорить ему об этом проекте; Дальон отвечал, что имеет. Тогда Воронцов обещал вместе с канцлером доложить императрице, обнадеживая, что прилагаются всевозможные старания о примирении польского и прусского королей. Для ускорения дела Мардефельд советовал Дальону предложить канцлеру и вице-канцлеру по 50000 рублей. Так как депеши Дальона перехватывались и прочитывались, то Воронцов написал по этому случаю заметку: «Когда Дальон вздумает подлинно 50000 предлагать, тогда я ему скажу, что он сам помнит, что и в 100000 я ему отказал, и теперь некстати будет принять 50000». Но перехвачена была другая депеша Дальона, которая поставила Воронцова в большее затруднение. Дальон писал: «Почти нет сомнения, что Воронцов свергнет Бестужева, и это событие не заставило бы себя долго ждать, если б, по несчастию, нездоровье г. Воронцова не принуждало его ехать на несколько времени за границу. Он мне сказал, что намерен ехать тотчас после свадьбы великого князя; чтоб сделать и дурное к лучшему, я его почти уговорил провести зиму в Монпелье или Париже, чтоб дать вам способ совершенно расположить его к Франции». Воронцов заметил на этой депеше: «Кроме собственного его, Дальонова, желания (свержения Бестужева), от меня он нималого виду или признаку о сем иметь не мог, как и в существе самом, кроме прямой дружбы, от меня ничего инаго не будет (т.е. канцлеру). Никакого увещания и присоветования от него не было (насчет Монпелье и Парижа), ибо я сам ему сказал, что доктора мне советуют зиму препроводить в Монпелье, также что и ни у котораго двора более трех дней пробыть не намерен. В котором бы краю света я ни был, кроме действительной рабской верности как делом, так и советом, инако поступлено не будет».

Старания Франции о союзе с Россиею должны были остаться безуспешны, потому что интересы обеих держав продолжали сталкиваться. Так, Россия старалась воспрепятствовать непосредственной войне Пруссии с Саксониею, чтоб не быть принужденною в силу договоров подавать помощь стране, которая подвергнется нападению; Франция также хлопотала о примирении Саксонии с Пруссиею, но с тем чтоб Саксонского курфюрста и польского короля Августа III сделать императором германским, чего никак не хотела Россия.

Мих. Петр. Бестужев по прибытии своем в Дрезден в начале 1745 года был встречен важным известием о смерти императора Карла VII. 1 февраля он был приглашен к графу Брюлю, у которого застал и духовника королевского, патера Гварини. Разговор пошел о настоящих деликатных германских замешательствах, причем Брюль в конфиденции объявил о внушениях прусского посланника, что его государю было бы непротивно, если б король польский сделался германским императором, на что и все другие курфюрсты согласны. При этом Брюль заметил, что так как его король ничего не предпринимает без согласия русской императрицы, то и в этом случае желает в непродолжительном времени быть уведомлен о сентиментах ее величества. Потом Брюль и Гварини начали рассуждать, что достоинство польского короля и римского цесаря совместимы, если императрица великим своим кредитом захочет сделать так, чтоб Август и ставши императором продолжал быть польским королем, ибо этим предотвратятся междоусобия и распри, которые будут следствием избрания нового польского короля. Король Август сам собою цесарского достоинства получить не желал бы, но если все курфюрсты будут к тому склонны, то он думает, что его избранием может быть восстановлено общее спокойствие в Европе. Саксонский министр, находящийся в Париже, доносит, что и там не имеют ничего против избрания польского короля в императоры.

Елисавета прочла сама донесения Бестужева об этих разговорах и послала ему приказание удерживать короля Августа от принятия императорской короны. Но внушения Бестужева имели мало успеха. Брюль никак не понимал его представлений, что цесарское достоинство с саксонским интересом не сходно и с короною польскою не компатибельно , причем Брюль заявлял, что если хотят, чтоб его король уклонился от избрания в императоры и действовал в пользу герцога тосканского, мужа Марии Терезии, то Август III без вознаграждения сделать этого не может. Брюль, между прочим, представлял, что король Август, сделавшись императором, получит более возможности помогать России против турок. Но относительно этого Бестужев писал, что «авантаж весьма невелик и скуден: король польский, ставши цесарем, больше власти от этого в Польше не получит, и в случае войны у России с турками не будет в состоянии заставить принять в ней участие ни Польшу, ни империю; тогда как Россия имеет основание ожидать сильнейшей помощи от австрийского государя, которому достанется императорская корона».

Посланники английский и голландский заодно с Бестужевым отговаривали саксонский двор от принятия императорской короны. В России смотрели на предложение Августу III императорской короны со стороны Франции и Пруссии как на сети, расставленные с целью отнять у него Польшу, и Бестужев уже счел своею обязанностью представить своему двору, какого кандидата на польский престол можно иметь в виду. «Между польскими магнатами, — писал он, — я не нахожу ни одного, на кого бы можно было совершенно положиться по известному этого народа непостоянству; но так как из зол надобно выбирать меньшее, то представляю следующее: дом Потоцких, которого глава великий гетман коронный, всегда бывший злым врагом России; теперь гетман стар и дряхл, но весь дом его недоброжелателен к России. Сендомирский воевода граф Тарло всегда был нам противен и предан Станиславу Лещинскому. Дом Сапегов почти весь исчез; только один из него знатен — великий канцлер литовский; но и тот для престола не годится и в народе никакого кредита не имеет. Князь Сангушко, великий маршалок литовский, человек знатный, но простоват и также никакого кредита не имеет. Великий маршалок коронный Белинский богат, да лукав и непостоянен, сверх того, не имеет кредита. Воевода мазовецкий Понятовский, человек разумный и постоянный, и хотя несколько кредиту имеет, однако, принимая в расчет прежние его поступки, едва ли можно на него положиться. Из князей Чарторыйских вице-канцлер литовский человек умный, но без кредита и ненавидим между поляками; брат его, воевода, русский человек острого разума, честный, постоянный, по жене своей (Сенявской) очень богатый; он во всех революциях постоянно держался русской стороны, он имеет немалый кредит. Из князей Радзивиллов только один великий гетман литовский человек добрый и к России был всегда склонен; он по своему чину в Литве немалый кредит имеет. Гетман польный коронный граф Браницкий, человек изрядный, честный и богатый; также ничего противного России от него не примечено. Вице-канцлер коронный Малаховский, человек умный и добрый, кажется, нам доброжелателен, по крайней мере во время последней революции постоянно при нашей стороне был и между мелким шляхетством немалый кредит имеет. Между этими четверыми — Чарторыйским, Радзивиллом, Браницким и Малаховским — Чарторыйского, воеводу русского, признаю самым способным: это человек твердый и постоянный, что редкость между поляками, знатен и богат (больше 200000 талеров годового доходу имеет). Несмотря на то, если б дело дошло до избрания, то по обычной друг к другу зависти и ненависти, кроме великого беспокойства и смуты, между ними ничего доброго ожидать нельзя. Они лучше саксонского принца, нежели природного Пяста, в короли себе пожелают, и эти выборы могут произойти без всякого беспокойства, если ваше и. в-ство к саксонскому принцу склонность явите и его поддержать соизволите. Кажется, и русский интерес требует на польском престоле саксонского принца предпочтительнее пред Пястом, ибо Пяст по природной к России ненависти будет иметь сношения с французами, шведами, турками и татарами ко вреду России; а чужестранный принц для собственного охранения и для получения большего значения между поляками всегда будет держаться русской стороны».

Между тем Фридрих II велел объявить Августу III, что если вспомогательные саксонские войска вступят вместе с австрийскими в Силезию, то Пруссия почтет это за объявление войны. Эта угроза заставила еще более саксонский двор просить русскую императрицу о подании немедленной помощи. Поражение, претерпенное австро-саксонскими войсками в Силезии от пруссаков, подало повод Бестужеву писать:

«Король прусский, пользуясь своим торжеством, без сомнения, вступит в Саксонию, которую скоро и